Олег Дорман - Нота. Жизнь Рудольфа Баршая, рассказанная им в фильме Олега Дормана Страница 41

Деньги, которые мы получали за границей, были ничтожными. Скажем, в Германии мне разрешалось от каждого концерта оставлять себе сто марок. Остальное сдавалось в посольство. Гонорар высчитывали по нашей ставке в Советском Союзе: просто переводили в валюту. Но все равно, все равно, для материального положения музыкантов заграничные поездки были очень существенны. Скажем прямо: музыканты привозили вещи на продажу. Это было очень опасно, можно было лишиться всего и пойти по уголовной статье «спекуляция», но люди не хотели жить на том уровне, который предлагался. Скажем, я как дирижер в лучшие годы получал зарплату двести рублей. Музыканты — чуть больше ста. Водитель троллейбуса — до четырехсот.

Чтобы не тратить лишнего из скудных валютных средств, советские оркестранты везли с собой на гастроли еду сухим пайком. Всяких историй о том, как, например, наши варили кашу в биде гостиницы, потому что кастрюль не было, так много, что я повторять их не стану. Они совсем меня не смешат. Я и сам варил гречку в номере. А как же. «Нью-Йорк таймс» однажды опубликовала фотографию: раскрытые на американской таможне чемоданы русских музыкантов из БСО, доверху набитые печеньем, макаронами, сухой колбасой и баночками икры по периметру. Чемодан-ресторан называлось.

Поэтому когда Сол Юрок, крупнейший американский импресарио, пригласил нас на гастроли в Америку, он стал по секрету подкармливать музыкантов. Об этом узнали в Министерстве культуры и сказали ему: ты лучше больше плати нам, мы сами их накормим. Юрок стал платить больше — но кормить музыкантов не перестал. Понимал, что к чему. Он ведь тоже был выходцем из Одессы.

В Штаты Митрофана Кузьмича не выпустили, и он решил отыграться на мне. Началось с того, что его не сумел вывезти своим «руководителем» Кирилл Кондрашин. Он действовал, как в свое время и я, дошел до Фурцевой, попросил послать с ними Белоцерковского, а она ответила:

«Правильно ли я вас понимаю — вы не можете самостоятельно руководить оркестром в поездке?» Видимо, Америка в тех кругах тоже считалась высшим призом, и Белоцерковскому хотели напомнить, что он наказан за историю с машиной. После такого я решил и не пытаться, сказал Гринбергу, что если пойду к Фурцевой, то просто навлеку новый гнев на Митрофана Кузьмича, и все. Белоцерковский рассвирепел. Прямо накануне поездки вызвал оркестр на партбюро и устроил мне разнос перед всеми за, как это тогда называлось, «стиль руководства». Непосредственным поводом было то, что недавно я защищал гобоиста, которого Белоцерковский хотел уволить, чтобы посадить на его место своего знакомого. Я тогда уперся, дошел до райкома партии, меня поддержали. Белоцерковский разошелся не на шутку и в конце концов рявкнул, что я никудышный руководитель. На этом заседание окончилось. Я подумал-подумал и поехал в Министерство культуры, попросил срочной встречи с Фурцевой. Поскольку речь шла о гастролях в Америке, она меня немедленно приняла. Я рассказал про собрание и говорю: считаю, что после таких упреков не могу больше руководить оркестром и тем более выезжать за границу. Фурцева все поняла и рассердилась. Позвонила своему заму и сказала, что полностью одобряет тот факт, что Белоцерковский не едет с нами, возмущена тем, что Митрофан Кузьмич, очевидно, решил мне отомстить, и что она требует, чтобы нас помирили. «Прошу вас собираться в дорогу, Рудольф Борисович, все будет в порядке».

В половине девятого утра, когда я приехал в Шереметьево, меня ждал там Белоцерковский. Пожал руку как ни в чем не бывало, пожелал хороших гастролей. Потом вполголоса говорит: «Только зачем ты пошел к Фурцевой? Это непорядочно». Они были большие поборники порядочности. «А что бы сделали вы на моем месте, Митрофан Кузьмич? Как ехать с коллективом, когда вы, по существу, призываете музыкантов не доверять мне?» Он задумался. «Да, говорит, ты прав». Протянул мне руку опять, чтобы все видели: «Ладно. Дружба». И в самом деле был потом очень доброжелателен и ко мне, и к оркестру. Его впечатлила готовность дать отпор: в этом он признал равного.

36

В Америке нас встречали приветливо и доброжелательно — никакой «холодной войны» не чувствовалось. Менухин, который превосходно играл с нами концерт Моцарта, опекал меня и всех оркестрантов, возил повсюду, старался самое интересное показать. Дивный, теплый, душевно щедрый человек.

Повез в гости к Генри Темянке — скрипачу и основателю Калифорнийского камерного оркестра. С нами поехали Женя Смирнов, Леонид Полеес и Алла Васильева. А там тоже компания: Зубин Мета, знаменитый дирижер, и Григорий Пятигорский, выдающийся виолончелист, тогда номер один в мире, он когда-то играл в квартете с Цейтлиным, в двадцатые годы уехал на Запад. Мы познакомились, когда он приезжал как член жюри конкурса Чайковского. Ну, что делать такой компанией? Конечно, играть квартеты. Взяли инструменты, сели… Мендельсона и Гайдна мы играли до утра. Мы забыли о ночи, о сне, обо всем вокруг — мы летели. Когда небо посветлело и запели первые птицы, Мета отвез нас в гостиницу. Там в пустом вестибюле в кресле спал человек. Наш «сопровождающий».

Он услышал шаги, открыл глаза. Я говорю: «Что случилось, почему вы здесь, забыли ключ от номера?» А он отвечает: «Как я могу лечь, пока вы не вернулись?»

Вечером за мной зашел Менухин: «Пойдем ужинать». Пошли, сели за стол. Он говорит: «Случилась трагедия. Президента убили». Повторил по-английски: «President was shot». — «Как убили? Shot — значит „стреляли“. Может, только ранили?» — «Убили, он погиб». Убили Кеннеди. Какой ужас. Приходит сотрудник Юрока, менеджер по фамилии Фишер — из немцев, хорошо говорил по-немецки, и я мог легко с ним общаться. Пришел мрачнее тучи. «Знаете, господин Баршай, сейчас наступает очень неприятное для наших гастролей время. Люди говорят, что убийство Кеннеди устроили русские».

На следующем концерте я, прежде чем начать, повернулся к публике и сказал, что мы потрясены и возмущены убийством президента и просим почтить его память минутой молчания. Оркестранты встали, публика поднялась, и потом я на протяжении всех этих гастролей начинал так каждый концерт в Америке.

Менухин говорит: «Поедем к моим родителям, хочу тебя с ними познакомить. Они живут в маленьком городке». Так это было по-дружески, по-человечески — а я вспомнил, как не мог позвать его к себе в Москве… У него была машина с шофером, приехали мы в городочек. Встреча была очень трогательная, говорили по-русски, они ведь из России — папа из Гомеля, а мама из Крыма, оба эмигрировали в начале века и познакомились уже за границей. Попросили меня рассказать о моих родителях. Ну что же, я рассказал. Это было для меня сложное и важное переживание: видеть их жизнь с совершенно непривычного ракурса, как бы немножко глазами людей, которые могли оказаться на их месте. А мои родители — на месте этих стариков. Иегуди слушал наш разговор и млел. Потом схватил фотоаппарат: давай пофотографируемся.