Олег Дорман - Нота. Жизнь Рудольфа Баршая, рассказанная им в фильме Олега Дормана Страница 42

Звонит Сол Юрок. «Мистер Баршай, я видел в вашем расписании — свободный вечер?» — «Да, правда». — «Сегодня состоится гала-концерт Стравинского, хотите пойти?» Я говорю: «Соломон Израилевич, что вы спрашиваете, Стравинский, да я не пойду?» — «Тогда сидите, пожалуйста, в гостинице, пришлю моего шофера». Сижу весь день в гостинице, жду, конечно, с нетерпением. Около шести приезжает «додж» размером с крейсер. Из него выходит черный человек, великан, сразу видно, что не только шофер, но и телохранитель. Заехали за Юроком и отправились в Принстон. По пути он говорит: сегодня первое исполнение «Реквиема», а после концерта прием, так что вы не торопитесь, будет интересно со Стравинским посидеть.

Стравинский незадолго до этого побывал в Москве, нас познакомили на приеме у Фурцевой, он показался мне милым и человечным, излучал остроумие, но настоящего разговора, конечно, там не вышло. Ему и с Шостаковичем не удалось поговорить — только начали, кто-то вмешался. Приезд его в СССР был сенсацией, Стравинский ведь уехал из России еще до Первой мировой и отнюдь не считался другом Советского Союза. Чтобы сыграть его потрясающий концерт «Дамбартон Окс», я много месяцев обивал пороги чиновничьих кабинетов, пока не разрешили.

Все подробности его визита передавались из уст в уста. В Большом театре спросил у рабочего сцены «как вас звать?» — тот ответил «Тихоном». А Стравинский: «То-то, смотрю, у вас много Тихонов, да совсем мало Игорей». Это, значит, был намек на Тихона Хренникова, руководителя Союза композиторов. Встретил одного музыковеда, которого называли «музыковед в штатском», он писал о Стравинском критические статьи, поносил его. «А, — говорит Игорь Федорович, — вы, кажется, что-то писали». Тот за словом в карман не полез, ответил, как ему казалось, находчиво: «Но и вы тоже писали». А Стравинский: «Да, но не про вас…»

Сели мы с Юроком в переполненном зале, ждем. Выходит Стравинский, идет, опираясь на палочку, бодренький такой, сухой. Что тут началось! Казалось, сейчас обвалится потолок. Я сразу вспомнил, когда единственный раз видел подобное: так аплодировали Сталину в Большом театре. Стравинскому не давали возможности взойти на дирижерский помост. Он пытается — а овации не смолкают, усиливаются, и он вынужден повернуться и кланяться. Не знаю, какой другой композитор имел при жизни такую популярность. Думаю, никакой. В Америке его не просто любили — ему поклонялись. И заслуженно. И вот стоит он, бедный, с палочкой, ждет, когда буря утихнет. В первом отделении он должен был дирижировать «Пульчинеллу», а во втором Роберт Крафт, его ближайший сподвижник, — «Реквием». Я видел в Москве, как Крафт готовил с оркестром «Весну священную», я сидел на репетициях. Какой это был тяжелейший труд! Он репетировал в майке, и майки менял все время, они сразу мокрые становились. Ведь у Стравинского невероятные ритмы. Об этом говорить банально, смешно: никто не обладал таким феноменальным ритмом. Таким слухом обладал Шостакович. А ритмом — только Стравинский. Это человек, у которого кости и сосуды состояли из ритма. Когда он дирижировал свою музыку сам, то проходило как-то легко, он шагал по этим невероятным ритмам совершенно естественно. Но когда брался другой дирижер…

И вот Крафт исполнил «Реквием». Блестяще исполнил.

Успех, конечно, был грандиозный. Пошли на прием. Было впечатление, что в ресторан приглашен весь зрительный зал. А может, и вправду всех позвали, потому что Стравинский был широкий человек. Они сели с женой, рядом Крафт с женой, а мы с Юроком напротив. Пока делали заказ, Стравинский безучастно слушал. Только когда прозвучало слово meat, мясо, сказал: Not for me, не для меня. Наконец я стал Игоря Федоровича расспрашивать. Вот в «Дамбартон Окс» — сам Стравинский исполняет его с повтором одного колена в финале, а в партитуре повтора нет. Как правильно? Он говорит:

— Конечно, нужен повтор.

— По поводу штрихов можно задать вам вопрос?

— Давайте.

— Почему вы написали в партитуре «Аполлона Мусагета» «начало вниз смычком»?

— А потому что фразу видят неправильно. Музыканты во всем мире играют подобные вещи так: первую ноту как затакт, вторую — как сильную. Но это искажение музыкальной фразы. Не может первая нота быть слабее второй. Не может вторая нота в легато быть сильнее, чем первая. Первая должна быть ударной, тогда музыка приобретает, как вам сказать, скелет, это не просто такая кашица какая-то, воля появляется у нее. Да, говорю, я всегда добиваюсь от оркестра именно этого.

— Миленький, следите, пожалуйста, когда будете играть мои сочинения, чтобы правильно фразировали. Потому что играют зачастую темные люди, понимаете, они не знают этого ничего, им никто никогда не рассказывал.

«Аполлон Мусагет» — какое это чудо, как я любил его дирижировать! Интересно, понимал ли он сам, что это гениальная музыка? Думаю, понимал, наверняка понимал.

Я спросил, почему он поручает именно Крафту премьеры своих сочинений. Стравинский говорит: «Да потому, что он единственный дирижер, который дирижирует то, что я написал. Он играет, что я написал, что я хотел, а все что-то придумывают». Слово в слово, как Шостакович, сказал.

Принесли еду. Стравинский заткнул салфетку за воротничок, на итальянский манер. Он ведь подолгу жил в Венеции, любил ее, завещал похоронить себя в Венеции.

Едим. Вдруг он меня спрашивает: «Скажите, почему мне не платят отчисления за исполнение в СССР?» А Юрок подначивает: «Да-да, Игорь Федорович, поговорите с ним, поговорите. Он там влиятельный человек». Игорь Федорович снимает свою салфетку, откладывает вилку и нож: «Ну в самом деле. Вы же бываете наверху. Скажите им. Ну как можно не платить авторские, это ведь бесстыдно просто. Как можно грабить композитора? Не хотят платить — пусть не играют, что ли…»

Молчим. Положение мое хуже некуда. Я ведь советский дирижер пока что. И вдруг осенило. Просто Бог помог. «Игорь Федорович, — говорю, — как же можно в России не играть вашей музыки?»

Не могу вам передать, какое удовольствие разлилось по его лицу. Как он сделался доволен. Поднял бокал и чокнулся со мной. Выпили, Стравинский снова заткнул салфетку, взял вилку с ножом и стал есть. С большим аппетитом.

Не знаю, у кого более русская музыка, чем у него. Ни у кого. Ни у кого. Никакой Чайковский со своей «Во поле березонька стояла» не идет с ним в сравнение. Стравинский не только великий композитор: великий патриот.

37

В Нью-Йорке Пятигорский давал концерт с Яшей Хейфецом — они должны были играть двойной Брамса для скрипки и виолончели с оркестром. Пятигорский говорит: приходите на репетицию. Я пришел и поднялся в артистическую знакомиться. Хейфец стоит, чистит смычок от канифоли, а Пятигорский что-то ему на ухо нашептывает. Вхожу, Пятигорский показывает на меня, Хейфец опускает скрипку в футляр, подходит и говорит по-русски: