Воспоминания комиссара Временного правительства. 1914—1919 - Владимир Бенедиктович Станкевич Страница 42

Со Степуном у меня был весьма интересный разговор. Он доказывал мне, что Керенский слаб, нерешителен, что, вечно колеблясь сам, он только мешает другим. Я же убеждал его в необходимости примирения. Иллюстрируя фактами из жизни фронта, я доказывал, что хотя поворот в сторону сильной власти и нужен, но он невозможен без постепенности и осмотрительности. Я соглашался с общим направлением политики Савинкова, но при условии, что она будет проводиться под руководством Керенского, который шире воспринимает русскую жизнь и не даст совершить недопустимо крутой поворот.

Степун обещал соответственно воздействовать на Савинкова, я же должен был убеждать Керенского вернуть Савинкова.

Теперь я ясно представлял себе атмосферу в Петрограде… После приезда я был вызван Керенским, которого застал в большой тревоге. Первым его вопросом было: почему я приехал, не случилось ли чего-нибудь? Я ответил, что армия остановилась на венденских позициях и, по-видимому, удержится там.

– Нет, не в этом дело… А в штабе фронта ничего?

И Керенский рассказал мне об ультиматуме Корнилова.

Я высказал твердое убеждение, что Корнилов, выступая против Временного правительства и отметая всех деятелей революции, не имеет ни одного шанса на успех. Армия не признает его ни на один день. Но вообще нужно все сделать, чтобы предотвратить конфликт, армия не выдержит его.

Керенский просил меня немедленно связать с Северным фронтом и предупредить главнокомандующего о возможном конфликте. Я отправился на телеграф говорить с Клембовским и армиями. Между прочим, отправил также телеграмму Корнилову с довольно наивными, но искренними заклинаниями не доводить дело до разрыва, так как конфликт между Ставкой и правительством сделает совершенно невозможным и даже отчаянным положение офицерства.

2. Керенский, Савинков, Корнилов

Хотя в дни кризиса я почти безотлучно находился в Зимнем дворце, но был настолько занят переговорами с фронтом, что восстановить полную картину событий мне не под силу, тем более что она складывалась из массы мелочей, недоразумений, действий второстепенных лиц.

Однако мне приходилось сталкиваться в очень интересные моменты с Савинковым, Керенским, Филоненко, и картина рисуется мне в следующем виде.

Имея в основе своей глубокие, давно складывающиеся настроения различных слоев населения, конфликт ярко окрашен особенностями главных действующих лиц.

Я видел Керенского в разные периоды жизни. И несмотря на привязанность к нему и уважение к его характеру, никогда не терял способности относиться критически к его словам и действиям. До войны наши позиции резко отличались, настолько, насколько это возможно для членов одной политической партии. Но во время революции я не мог не видеть, что это совершенно исключительный человек, особого масштаба по сравнению со всеми другими деятелями того времени. Он первый верно осознал неотвратимость переворота, без колебаний отдавшись ему всем своим существом. Но в революции он видел дело не одного политического течения, а всего народа, и этим объясняется, что, идя на разрыв со своими товарищами, он принял участие во Временном правительстве. И, сделавшись министром, он сразу стал человеком власти. С пафосом революционера воспринимая переворот, надев черную скромную куртку, пожимая руки швейцарам и солдатам, он все же был действительным, а быть может, и единственным министром, фактическим руководителем своего ведомства, заставлявшим всех своих сотрудников – и новых, вчерашних друзей, и старых, вчерашних противников-бюрократов, и высших, директоров департамента, и низших – работать с необычайным напряжением. Количество изданных при нем по Министерству юстиции[63] законов совершенно исключительно, причем законы эти поражают как революционностью содержания, так и законченностью техники.

Он не был похож на того коллегу-министра, который в день одного из тяжких правительственных кризисов подчеркивал свой демократизм, стоя в хвосте в очереди за газетой, – ему в министерскую квартиру (где, впрочем, он жил, как впоследствии и во дворце, скромнее[64], чем до революции) утром приносили готовые и систематизированные вырезки из всех газет, которые он не только внимательно просматривал, но и изучал.

Но он, наиболее ярко чувствовавший размах и радость революции и умевший использовать для народа возможности ее, умел сильнее других и скорбеть за нее. Помню, в одну из первых встреч со мной после того, как он стал министром, он в отчаянии жаловался, что «друзья» слева сумели за несколько дней так испортить революцию. И он первый нашел решительные слова для выражения своих опасений перед самими массами – ведь никто, кроме него, не осмеливался в марте бросать Петроградскому гарнизону слова: «взбунтовавшиеся рабы»… Он первый из революционных деятелей понял необходимость поворота от слов к действиям и организации твердой власти и для этого, преодолевая оппозицию своих партийных друзей и комитета, выбрал себе помощником Савинкова. Он сделал Верховным главнокомандующим Корнилова, который при старом строе не мог двинуться дальше дивизионного командира и потерял кредит доверия в революционных кругах после командования гарнизоном в Петрограде. Преодолевая чрезвычайное количество всевозможных влияний, он издал приказ о военно-революционных судах в армии.

Но он был демократ. Он готов был на чудовищные усилия воли и мысли, чтобы поворачивать весь громадный корабль государственности в ту сторону, где видел спасение. Но он хотел действовать не только для народа и во имя народа, но и согласно живой воле народа. Направлять большинство, создать власть в порядке демократического управления страной – вот политическая формулировка этой задачи.

Разорвать с комитетами и партиями? Он видел сам детскую беспомощность комитетов, он ненавидел Чернова… Но он понимал, что само Учредительное собрание будет только большим всероссийским комитетом. И так как в маленьких комитетах он уже не без успеха вел борьбу и с Черновым, и с Лениным, то не боялся дать им решительный бой и в большом комитете. Он верил, что большинство может понять и одобрить его стремления. Конечно, он верил в народ и, быть может, даже несколько идеализировал его… Но ведь и народ верил Керенскому и идеализировал его. Почему же народу простительно идеализировать одного человека, а одному человеку непростительно с верой и любовью относиться к своему народу? И потому часто в словах ненависти к Керенскому мне слышались слова ненависти не только к революции, но и ко всему народу. Во всяком случае, для того времени Керенский воплощал собой единственно возможную в России линию государственной власти: и слева, и справа была анархия и гражданская война. И не случайность, что с падением Керенского пала и государственность в России.

Совершенно иной духовный склад был у Савинкова. Керенский был один из немногих у нас парламентских деятелей.