Воспоминания комиссара Временного правительства. 1914—1919 - Владимир Бенедиктович Станкевич Страница 43

Савинков же – наиболее своеобразный, яркий и – не нахожу другого выражения – ядовитый цветок нашего подполья, разъеденный мыслями, отравленный сомнениями. Право? Его подполье не знало. Мораль? А где ее грань, если перейдено «не убий»? Воля большинства?.. Но Савинков не ожидал выявления этой воли, когда вышел один на бой за народ, кто же вправе теперь требовать от него, чтобы он поставил свое понимание блага народа на голосование толпы, тем более что эта толпа заблудилась и ведет к гибели «трансцедентный» народ, на который Савинков свою душу положил? Он чувствует ясно только противопоставление красивого и некрасивого, а может быть, только яркого и бесцветного… Но твердо знает: в минуту опасности нужно действовать… Решительно ни перед чем не останавливаясь, не оглядываясь ни направо, ни налево и не особенно внимательно вглядываясь вперед; чем таинственнее, загадочнее и неожиданнее, тем лучше, тем больше уверенности в успехе. Конспирация – как метод отношений, заговор – как метод управления, хотя бы заговор против большинства…

Как конспиратор, Савинков недоверчив. Он привык решать все в одиночку, и ему не нужно товарищей, не нужно даже помощников, только исполнители, как кучка молоденьких офицеров около него, или – он сам признает это личной слабостью – поклонники, влюбленные в его «красивость». Остальные – враги или, в лучшем случае, толпа. А уж тем более Савинков не мог быть чьим-то помощником. Даже Керенского он хотел видеть лишь орудием своих планов, и он его возненавидел, как только с негодованием убедился, что Керенский не заговорщик, а пытается честно быть конституционным министром.

Не столь яркой, не менее значительной была фигура генерала Корнилова. Смелый в бою, честный в долге и правдивый в жизни – и еще десяток подобных эпитетов: так говорили и так воспринимали его все. Эти качества, соединенные с серьезностью и даже некоторой торжественностью его духовного склада, придавали ему обаяние и непререкаемый личный авторитет, привлекали всеобщее внимание и доверие.

Судьба не дала ему возможности проявить свои стратегические таланты; отступление из Галиции выявило его личное, бесспорное мужество, как и бегство из плена; лавры взятия Галича оспаривал у него, и, по-видимому, не без оснований, генерал Черемисов.

Несомненно, слабой стороной Корнилова была его неспособность, неумение организовать административную сторону дела, подобрать себе сотрудников. Его ближайшие сотрудники в Петрограде постоянно жаловались на его неспособность работать и руководить делом, на тяжелый характер и даже мелочность; а между тем выбор помощников зависел от него самого. Его назначения в армии были крайне странными – я уже упоминал о назначении Парского и об инциденте Клембовский – Лечицкий.

Его политические стремления? В Исполнительном комитете он говорил, что против царского режима. Я не думаю, чтобы Корнилов унизился до притворства. Несомненно, он сочувствовал реформаторским стремлениям. Но также несомненно, что он не был демократом, в смысле предоставить власть народу: как всякий старый военный, он всегда был подозрительно настороже по отношению к солдату и «народу» вообще: народ славный, что и говорить, но надо за ним присматривать, не то он избалуется, распустится. Против царского строя он был именно потому, что власть начинала терять свой серьезный, деловитый характер… Хозяин был из рук вон плох, и нужен был новый хозяин, более толковый и практичный.

Революция только доказала правильность его подозрительности к народу и солдату, и он жадно ловил признаки народной распущенности, чтобы убедить себя и других в необходимости решительных мер. Он пытается побудить к этому правительство и подает записку, где наряду с бесспорными мерами имеются и такие, как милитаризация железных дорог… И тон записки таков, что Керенский вынужден хранить ее в строжайшей тайне. Достаточно, чтобы о ней прослышали, и Корнилов ни минуты не остался бы на своем посту.

3. Конфликт

Ход событий был таков. После падения Риги Савинков отправился в Ставку с требованием, чтобы к Петрограду были придвинуты надежные войска. Савинкову, как ему казалось, удалось добиться полного единодушия со Ставкой.

Но 26 августа, уже после возвращения Савинкова в Петроград, из Ставки приехал Владимир Львов, бывший обер-прокурор Синода, и от имени Корнилова предъявил Керенскому требование о том, чтобы в Петрограде было объявлено военное положение, правительство передало всю полноту власти, военной и гражданской, Верховному главнокомандующему и чтобы Керенский и Савинков немедленно выехали сами в Ставку. Требования Львов изложил в письменной форме.

Керенский тотчас соединился с Корниловым по прямому проводу. Корнилов подтвердил, что Львов действовал по его полномочиям и что он, настаивая на немедленном решении вопроса, ожидает приезда в Ставку Керенского и Савинкова.

Немедленно после этого Львов был арестован. Правительство облекло Керенского чрезвычайными полномочиями. Корнилову была послана телеграмма о его смещении. 27 августа Керенский издал воззвание к населению о событиях, а Корнилов – прокламацию против правительства, утверждая, что оно действует в интересах германского штаба.

Трудно установить, что именно произошло между действующими лицами.

Несомненно, общим было стремление сказать какое-то новое слово, соответствующее тревоге и смятению страны, найти выход. Керенский говорил, то решил ввести в армии дисциплинарные взыскания. Вероятно, он готов был предложить и другие решительные меры, подготовив к ним партии и представительные органы демократии. Именно в этом было его отличие от Савинкова, который считал излишним и вредным тратить силы на убеждение всяких наивных и неопытных комитетчиков и считал, что правительство вправе воспользоваться тяжелым военным положением и взять на себя ответственность за оздоровление тыла и фронта, даже идя на разрыв со всеми советами и комитетами.

Корнилов был убежден, что Керенский – слабый человек, что правительство не способно что-либо сделать. Поэтому персональные изменения в правительстве казались ему первостепенным делом наряду с изменением самого принципа власти – полной независимости от партий и комитетов.

Были моменты, когда все действующие лица верили, что они действуют в одном направлении… Кроме того, главным посредником в переговорах был Савинков. Но он ценил лишь готовность к движению в определенную сторону и относился довольно равнодушно к «деталям». Теперь он был доволен своими переговорами в Петрограде и в Ставке, находя, что везде «столковался». Ему удалось добиться своего – двинуть к Петрограду войска, которые должны были обеспечить правительству полную независимость.

Это ему казалось важнее всего. Движение 3-го конного корпуса происходило, несомненно, по его инициативе. Керенский относился к этому как к обычной мере в порядке управления, не придавая никакого особого значения, между тем как для Савинкова это было началом своеобразного заговора против всесилия комитетов. Пусть будет сила, тогда правительство сумеет говорить иначе.

Но в Ставке действовал еще Филоненко. Это была неизмеримо меньшая фигура по сравнению с прочими действующими лицами. Но Филоненко ясно видел и твердо знал, чего хотел. Он, еще будучи комиссаром в армии, говорил,