Оуэн Мэтьюз - Антисоветский роман Страница 43

К нам присоединился Иосиф Глоцер, владелец клуба, — он, жалуясь, полушутливо говорил со своим сильным бруклинско-русским акцентом о том, как трудно «честно вести дело в этом городе». Мне показалось, что Татуму не терпелось вернуться к наблюдению «за пташками», поэтому я пожелал ему удачи и вернулся к своим друзьям.

Через месяц Татум погиб. Когда он входил в подземный переход у «Рэдисон-Славянской», неизвестный всадил ему в шею и спину одиннадцать пуль из АК-47. В тот вечер Татум не надел, как обычно, бронежилет, но он все равно не спас бы его от смерти, потому что преступник стрелял сверху, прямо в шею и в верхнюю часть спины. Двое его телохранителей остались невредимыми. Это было классическое московское убийство. Стрелок бросил на месте преступления автомат Калашникова и спокойно удалился, а через два часа милиция огласила стандартное заявление, что «покушение связано с профессиональной деятельностью убитого».

Вскоре из нас троих, встретившихся в «Доллс», в живых остался я один. Через два месяца после смерти Татума пуля снайпера настигла и Глоцера, когда тот выходил из своего клуба. Пуля попала ему в голову. Стрелок настолько был уверен в точном попадании, что даже не позаботился сделать контрольный выстрел.

Вскоре я получил задание описать индустрию похорон в Москве, для чего встретился в морге с гримером, который приводит в достойный вид тела жертв мафии, чтобы их можно было представить для прощания родственникам и друзьям в открытых гробах. Одетый в грязный лабораторный халат поверх яркой гавайской рубашки, он обсуждал заказные убийства с таким же увлечением, с каким поклонник балета мог бы рассказывать о любимых спектаклях. Убийство Глоцера, со знанием дела заявил он, одно из «самых совершенных, самых чистых убийств», какие ему приходилось видеть. Этот тип, с циничным остроумием шутивший по поводу происходящих вокруг ужасов и не позволявший себе задумываться об этом всерьез, был подлинным героем своего времени. И мне вдруг пришло в голову, что я и мои иностранные друзья — такие же циники в лабораторных халатах поверх гавайских рубашек, с бесстрастным видом рассуждающие о средневековой дикости Москвы.

В конце апреля, через несколько недель после моего приезда в Москву, внезапно, всего за одну ночь наступила весна. Только накануне вечером дул пронзительный ледяной ветер, хотя последние остатки грязного снега растаяли уже на прошлой неделе, обнажив на газонах голую и черствую землю. Но, проснувшись поутру, я увидел над головой сияющее синее небо; набухавшие в последние дни почки на кустах и деревьях вдруг лопнули, и в воздухе определенно запахло жизнью. В тот же день, к вечеру, в городе уже прочно установилась весна.

Подобно появившимся бабочкам, на улицы выпорхнули, сбросив зимние пальто, девушки в мини-юбках и туфельках на высоких каблуках. По воскресеньям я гулял по засыпанным гравием дорожкам Цветного бульвара и доходил до Садового кольца. На Самотечной площади я сворачивал к площади Маяковского и шел в американский гриль-бар. Обычно там собиралась компания сотрудников «Москоу таймс» поболтать под покровом сигаретного дыма, скрываясь за развернутыми газетами и потягивая яичный ликер. Вот, говорил я себе, наконец-то я живу полноценной жизнью иностранного журналиста: блеск богатства, девушки, крепкая выпивка, смелые раскованные коллеги, братство молодых, оторванных от дома людей, встретившихся в этом удивительном и необычном городе. Но, разумеется, в обществе новых коллег я старательно скрывал свое ликование под маской искушенного скептика.

Глава 9

Выпивки с КГБ

Страшен не лед, а то, что под ним.

Мервину быстро наскучило составление отчетов о советской системе высшего образования. Вадим открыл ему ту Россию, куда он стремился, волнующую, романтическую страну, о которой он мечтал, прилежно овладевая русским языком, и необузданность, ее непредсказуемость и восторженность проникали в его кровь. С ними появилась беспечность и ощущение некоторой свободы.

Один оксфордский друг прислал Мервину письмо с просьбой о небольшой услуге. Он готовил к изданию сборник стихов Бориса Пастернака и просил прислать кое-какие его ранние сочинения, которые можно было найти только в Библиотеке им. Ленина. Но тут возникало одно осложнение. Несколькими месяцами раньше за роман «Доктор Живаго» Пастернаку была присуждена Нобелевская премия. Правда, под давлением Союза писателей, который в полном единении с партией посчитал роман вредным восхвалением дореволюционной России, Пастернак вынужден был отказаться от премии. Фактически его спасла от ГУЛАГа только всемирная известность. Вывоз произведений писателя из Советского Союза был делом опасным, возможно, противозаконным и определенно пагубным для карьеры. Однако Мервин сразу согласился.

Получив в Ленинке фотокопии, он упаковал их в два конверта и незаметно сунул в пакет с дипломатической почтой, чтобы их не конфисковали на советской таможне.

Через неделю Мервина вызвали к начальнику канцелярии, и он направился в великолепно обставленный кабинет Хилари Кинга, не сомневаясь в том, что его ожидает серьезная головомойка. Действительно, тщательно досматривающие дипломатическую почту сотрудники Форин-офиса уже известили начальника, что ими обнаружены незарегистрированные вложения. Посольство очень щепетильно относится к жалобам советской стороны, с убийственной вежливостью заявил Кинг молодому сотруднику посольства.

Могу себе представить выражение лица моего отца, когда он, возмущенный, вышел из канцелярии. Мне часто приходилось видеть эту подавляемую злость, находящую выход во вспышках гнева, обычно после того, как она тлеет под внешней ледяной вежливостью несколько минут или даже часов. Правда, Мервин благоразумно попросил Кинга извинить его, но в душе продолжал злиться на Форин-офис за потворство мелочным требованиям Советов. Его глубоко оскорбило то, что он получил выговор за поступок, который любому человеку, находившемуся за пределами этого ограниченного мирка дипломатической бюрократии, представлялся совершенно нормальным. Кипя от возмущения, Мервин отправился по застеленному толстым ковром коридору в свой крошечный кабинет.

Вскоре посольство нашло тонкий способ выразить Мервину свое недовольство. В его квартиру подселили молодого работника, а Мартину Дьюхерсту предоставили отдельную квартиру. Затем Мервину перестали выплачивать деньги на содержание прислуги.

Нужно было уходить, но куда? И тут в «Таймс» появилось объявление о программе обмена студентами между Советским Союзом и Британией — впервые в современной истории! Мервину эта программа показалась спасательным тросом, по которому он выберется из посольства с его атмосферой холодной любезности и окажется в обществе беспечных студентов, а заодно — быть может — избавится от вездесущих гунов. Но появилась проблема. Мервин был аккредитованным дипломатом, правда, в списке работающих в Москве дипломатов в 1958 году его имя стояло последним. К тому же вряд ли советское Министерство иностранных дел поверит его внезапному решению изменить столь важный статус на положение скромного студента. Первым делом Мервин подал заявление, чтобы его исключили из узкого круга сотрудников, допущенных к секретным документам, и отказался от проверки своей благонадежности. Похоже, посольство только радо было избавить его и от первого, и от второго, а затем направило его документы в Министерство иностранных дел СССР. И после соответствующего рассмотрения ему было отказано.