Герои моего времени - Михаил Константинович Зарубин Страница 43

Один из них Владимир Куварин — заведующий постановочной частью театра. Я хорошо знал этого неутомимого человека, мы с ним быстро нашли общий язык, от него многое зависело при строительстве студийного корпуса во дворе театра, стоило ему пожаловаться Лаврову, с которым у него были прекрасные отношения, неприятностей не миновать. Помню, когда строительный процесс затруднял, а то и перекрывал дорогу в склад с декорациями, он звонил мне и вежливо просил: разреши проехать, Михаил Константиныч.

Многое, важное, чего я не знал о нем, открылось в беседе Андрея.

«— А какое самое тяжелое воспоминание Вашей жизни?

— Ох… С 45-го года я работаю в театре. И я рад, что работаю в театре. Конечно, бывало разное. Бывали сложные времена, бывали легкие за эти полстолетия. Но сказать о том, что было что-то очень тяжелое… Мне было тяжело, когда я перешел на должность зав поста из макетчиков. Совсем другая должность. В макетчиках я был сам себе хозяин: когда хочу, тогда и работаю — хоть ночью, хоть днем. А здесь совсем другое дело. Было тяжело, но физически скорее. Самая большая тяжесть — смерть родителей, это было самое тяжелое в жизни. А трудности и сложности в работе — так ведь без них не проживешь, верно?

— Даже ранение не вспоминается как тяжелый случай?

— А что ранение? Пришлепнуло — больно не было. Страшно тоже не было. Повалялся в госпитале.

— Вообще, похоже, для вашего поколения слово «надо» — решающее. Так? —

Обстоятельства были такие, обстоятельства. Ведь война. Ну, надо! Другого не возникало. Не могу сказать, чтобы во время войны и после мучился чем-то, какими то проблемами, чтобы приходилось что-то решать, жизненный выбор делать.

— Вы никогда не оказывались в ситуации выбора?

— Какой выбор? Один раз выбрал в сорок пятом году, пришел в театр работать — вот и весь выбор. Чего еще выбирать?»

Наверное, магнитофонная запись как-то редактировалась. Но живая бытовая речь с профессиональными словечками и оборотами осталась. Вообще эта книга не только читается, как увлекательный роман, но еще и «смотрится», легко представляется, как спектакль, в котором автор одновременно режиссер и комментатор главной темы своего творения: кто такие эти люди, творящие чудо театра. О себе — актере, при этом Андрей почти не упоминает. Но в книге он явно присутствует как второй главный герой — как ее автор. Еще не зная, что писатель — это его последняя роль, он заканчивает авторское вступление печальным воспоминанием: «29 апреля 2007-го мы прощались с Кириллом Юрьевичем Лавровым… Он пришел в БДТ намного позже Стржельчика, но прожил в нем почти столько же…» А через год — в апреле 2008-го театр провожал Андрея Толубеева. Как-то слишком быстро — вмиг все произошло. Мне показалось, что вместе с ним ушла часть меня. Да, так оно и случилось на самом деле. Мир каждого из нас — это наши родные, близкие, друзья — все те люди, которые, как нам кажется, неотделимы от нашей жизни, и они остаются в ней навсегда. И в то же время, когда они неожиданно уходят, престают быть в своем материальном облике, этот «наш мир» уменьшается, сжимается, как прорубь в затягивающейся льдом реке.

Я помню, в детстве никогда не думал, что моя мама вдруг умрет. В голову такое не могло прийти. Но это случилось. Такого горя я не переживал больше никогда. Маминой доброты, в которой вырос, хватило на всю жизнь. Что-то со временем, конечно, забывается, но ничто не исчезает. Это хорошо чувствовал Андрей. Потому не случайно у всех своих собеседников в книжке о Стржельчике он спрашивает о первых ярких впечатлениях детства. Как психолог и как преподаватель он знал, что именно эти впечатления влияют на характер человека, ими определяется профессиональное развитие и бытовое поведение. Поэтому Андрей искренне тревожился о воспитании молодежи, которое не видел в отрыве от воспитания любви к большой и малой родине. Любви к Санкт-Петербургу.

В последние годы жизни Андрея особенно тревожила историческая судьба Санкт-Петербурга. Как он говорил — старый Петербург — это часть нашей общей души, о которой, как о Боге, забывать нельзя. И боролся всеми ему доступными средствами за сохранение этой души.

Сегодня, приходя на заседания Общественного совета города, я невольно ищу глазами Андрея. Он никогда не стоял один, его окружали люди. В его советах, добрых, умных, нуждались многие. Думаю, это закон: чаще всего воплощаются в жизнь советы человека, которому веришь и которого любишь. Андрей был именно таким.

Мне, как в детстве, хочется чуда. Увидеть Андрея живого и веселого, улыбающегося своей неповторимой, незабываемой улыбкой. Хочется услышать его оптимистичный ответ на мой тревожный вопрос:

— Андрей, где ты был так долго?

— Чуть-чуть приболел, Константиныч.

Возвращаясь с работы, я иногда прохожу вдоль Мойки, чтобы взглянуть на дом моего доброго друга. Вот и сегодня я иду «нашей дорогой». Лед с реки сошел, и вода, как будто возмущенная непреложными законами своего ограниченного бытия, отчаянно бьет волной, как кулаком, в гранитные берега. Я останавливаюсь у Синего моста, на том самом месте, где заканчивались наши совместные с Андреем прогулки. По-моему, ничего не изменилось. Только, кажется, что Мариинский дворец стал еще величественнее, еще раскидистее в своем ответственном государственном бытии. Но все так же стремителен в своей безучастности к происходящему бронзовый Николай 1. Все так же ликует «Астория», подавляемая нравственно и архитектурно неоглядной махиной Исаакия. Все те же: шум машин и черные силуэты спешащих, горбящихся от холода петербуржцев. Я долго смотрю на окна квартиры Андрея. Все тот же теплый, родной свет струится из них.

Звездная судьба. Великий тренер Вячеслав Алексеевич Платонов

Легким прогулочным шагом я шел по берегу Невы к своему дому на Большой Морской. Чувствуя ответную вибрацию сердца, глубоко вдыхал насыщенный упругими капельками влаги воздух. Он был тяжеловат для моих легких, усердно мне служивших на всем моем строительном