Рустам Мамин - Память сердца Страница 44

– А домой я могу забежать? И сказать, что я с вами, и там…

– Это мы все сами сделаем…

Вот мы и приехали. Выхожу из машины, – милиция! Заходим. На вопрос: «Кого привезли?», мужик ответил:

– Мамина, но не Сибиряка.

– Понятно! В камеру!..

Так я оказался «изолированным»: оторванным, покинутым дня на три или больше – не знаю, все это время я спал. Ведь на заводе работали по двенадцать часов: с восьми вечера и до восьми утра. Пока домой приедешь, пока какие-то дела, – спать приходилось – крохи. Ну, тут я и отсыпался, не понимая и не вникая, кому и что от меня надо.

Потом приходил незнакомый в полувоенной одежде, спрашивал, с кем дружу, кто отец, братья, кто к нам приходит, зачем… Я отвечал. Мужик был настроен как будто дружелюбно, смешливо. Улыбаясь, попросил меня рассказать анекдот. Я сказал, что не запоминаю их. И потом что-то в нем было такое, что настораживало меня.

– Ну вот про колхозника кто тебе рассказал? Отец, что ли?

– Это в поезде, когда мы ехали из Москвы в эвакуацию.

– Ну и что?.. Смеялись?

– Нет, не все. Мужик, что рассказывал, не смеялся…

Потом я подписал какой-то протокол, и опять про меня вроде забыли. Я так и не понял, что арестован, был далек от этой мысли. Мной владело какое-то непередаваемое ощущение – провал в небытие; вроде – живой, а все не так: отключен от чего-то. Все тупо, мучительно, глухо… Я не знал, что делается. Никакого интереса…

Потом в камеру поселили других задержанных. Стало все меняться. Из их рассказов я понял: в чем-то меня обвиняют, в чем-то виноват. Стала проявляться какая-то определенность – как очертания предметов на проявленной пленке. С появлением людей пошли разные разговоры, появились темы для размышлений. Проснулся интерес к жизни. Одного меня никуда не возили, ждали, когда народу будет больше. Набралось человек семь, повезли в тюрьму на Таганке. Когда везли, задержанные – бывалые – смеялись, рассказывали истории, гадали, куда везут. Один говорит, в Бутырки, другой – в Тишинку, а привезли в Таганку.

Привезли, построили. Стояли долго в строю, чего-то ждали. У меня зашумело в ушах, потемнело в глазах. Слабели ноги, я терял сознание, боялся упасть – и отчаянно не хотел этого…

Очнулся. Спрашивают: «Как фамилия? Какая статья?..»

Я понял, что все-таки не упал. Но ноги не держали: меня под руки удерживали мужики, что стояли рядом.

Повели в баню. В бане у меня опять жутко закружилась голова. Но я никому ничего не сказал, не хотел привлекать внимания. Посидел… Прошло.

Те же мужики помогли получить горячее после обработки белье. Потом всех распределили по разным камерам; в нашей было человек пятнадцать. Я сразу свалился и заснул. Разбудили, когда раздавали хлеб – «пайки».

Не знаю, сколько дней прошло, может, недель. Как-то подошел к окну, ухватился за решетку, подтянулся и вижу – дом номер пять, что напротив нашего дома! По крыше кто-то ходит. Подумал: наверно, дворник дядя Семен сирену проверяет…

Грохнула дверь, заходит надзиратель:

– Пошли!.. Увидел небо?

– Я дворника увидел на крыше своего дома…

– Ну а теперь пошли!..

Так я оказался в карцере. Сидят там все на полу полукругом перед дверьми. К этому времени каким-то чутьем я стал различать «авторитетных». Один, видимо, вор, прямо с порога меня вопрошает:

– Какая статья?

– Пятьдесят восьмая, буквы не помню…

– Политический.

– Фашист! – хихикнул кто-то ядовито. Я тогда еще не понимал, что для некоторых все политические – «фашисты». Но сказанное меня кольнуло. Я развернулся, хотел ударить… Сдержался. Но кепку свою швырнул прямо в лицо обидчику: «Сам фашист недобитый!» Он было вскинулся, но на него шикнули от окна. Парень сник, замолчал.

Тот, который шикнул, оказался «вором в авторитете», звали его «Иван-дурак». Потом мы с ним встретились в лагере.

– Что же ты, революциенэр, совершил? Бомбу изобрел и швырнул али книжку сочинил, как жить – не воровать?

– Ничего не делал! Говорят, анекдот рассказал…

– Ну-у?.. Расскажи и нам. Эт-та интересно!

Я рассказал.

– За такой анекдот больше десяти лет не дадут!

Я понимал, что Иван-дурак не издевался надо мной, он куражился, балагурил в свое удовольствие. А другой мужик, пожилой, помятый такой, в сизой шерсти, посоветовал:

– Ты парень, ничего не рассказывай, а то и больше десяти припаяют! У них это гладко идет!..

– Ты какую книжку последнюю читал, революциенэр? Помнишь?

– «Граф Монте Кристо».

– Ну вот ее и рассказывай. А то тоска…

Я совсем недавно закончил читать эту книгу, и у меня все было так свежо в памяти, что я рассказывал взахлеб, подробно весь роман несколько дней. Слушали внимательно. Так я занял свою ячейку в общих «сотах»…

Когда тот, кто назвал меня фашистом, хотел отобрать пайку хлеба у новичка, которого только что привели, я заступился за обиженного. Сильно ударив обидчика в лицо, расплатился и за «фашиста».

– Ты куды полез, Мокря? – Иван-дурак подозвал обидчика и звонко шлепнул его по щеке.

Зазвякали ключи или засов, в дверях появился надзиратель:

– Что у вас тут?

– Я про книжку «Граф Монте Кристо» рассказываю.

– Ну-ну, рассказчик! Мало анекдота?..

Ухмыльнулся и ушел. Запер дверь, посмотрел в глазок.

Подождал… Не знаю: то ли я был такой «зеленый», что по молодости вызывал жалость и моя искренность и непосредственность нуждались в покровителе, то ли, – а это мне кажется более близким к истине, – все-таки уже тогда во мне утверждалась личность, прорастало что-то индивидуальное, свое, что заставляло и видавших виды матерых уголовников считаться со мной…

После суда, где благодаря заступничеству начальника цеха и группы военпредов: «Он ударник, каких мало! С Доски Почета “не слазит” который год!.. Его автоматы самые лучшие!», – мне изменили статью – на 74-ю: «Оскорбительное высказывание, хулиганство». А это уже не десять лет, а два года!

Привезли меня в Бутырки; в камеру вошел с мешком-передачей, после суда разрешили. На нарах, где посвободней, мужики раздвинулись, и я расположился. Вытащив содержимое, пустой мешок вернул тюремщику. Обернулся – на моем месте лежит парень!..

– Ты что?.. Чего разлегся?

– Я хавать пришел. Ты что, не знаешь, что делиться надо?

– Че-го? Отец на последние деньги мне принес, от семьи оторвал, а ты жрать?! Иди отсюда, шпана!

Он привстал, изготовился, чтобы ударить ногой по миске, в которую я перелил присланное мне молоко. Я быстро вскочил, готовый драться. От неожиданности он неуклюже отступил и чуть не упал.

– Алик! – кто-то сурово прокричал от окна, где обычно сидят воры. – Вернись!..

Алик послушно ушел. Мужик, что лежал рядом, тихо шепнул:

– Ты что, с ума сошел?!

От окна ко мне подошел другой парень: