Сандрин Филлипетти - Стендаль Страница 44

Впрочем, эти восторги не помешали ему направить письмо редактору «Экзаминер», которое будет напечатано вскоре после его отъезда из Англии: в нем он публично выражает свое возмущение тем, что в Англии играют «усеченного» Шекспира, пренебрегая оригинальными текстами: «Приехав в Лондон, я увидел афиши о представлении „Ричарда III“ и подпрыгнул от радости. Я бегом бросился в „Друри Лейн“ — и увидел там всего лишь мелодраму, достойную какого-нибудь „Порт-Сен-Мартен“. Мне показалось, что я очутился в „Комеди Франсез“ на представлении „Аделаиды дю Геклен“ или „Митридата“. <…> Я ничего не имею против правок в некоторых стихах „Ричарда III“ или изъятия некоторых сцен — если бы редактор пользовался при этом только ножницами. Но я нахожу абсолютно смехотворным, когда современный автор навязывает нам свои мелкие чувства — взамен великих мыслей Шекспира. <…> В заключение, месье, я настаиваю на том, что стыдно английской нации, с ее-то вкусом, позволять, чтобы место шекспировского шедевра занимала плоская мелодрама, где идет простой пересказ сюжета — тихий и бесконфликтный».

В этом лондонском паломничестве Анри сопровождали друзья — Адольф де Марест и Никола Реми Лоло. Их английский лакей договорился с тремя проститутками, чтобы те угостили французов чаем и добрыми услугами всего за 21 шиллинг. Только предвкушение опасности и возможной западни (девицы жили в каком-то убогом квартале за Вестминстерским мостом) подвигло Анри и Лоло — из принципа — принять это приглашение. И действительно: сначала они столкнулись нос к носу с какими-то матросами-сутенерами, вознамерившимися их поколотить, и лишь потом с трудом нашли крохотный трехэтажный домик, в котором жили бедные девушки, которые сами варили пиво в маленьком чане. «Их нищета, старенькая, но чистая мебель меня растрогали», — записал потом Анри. Он послал за вином и холодным мясом, на следующий день опять заявился к ним с шампанским и стал проводить оставшиеся вечера с одной из них — мисс Эпплби. Потом она умоляла его забрать ее во Францию, убеждала, что «будет есть только яблоки и ничего не будет ему стоить». Его удержали от этого шага тяжелые воспоминания о совместном проживании в Милане с сестрой Полиной. Но все время его пребывания в Лондоне, во всяком случае, было согрето приятной мыслью о ласковом, спокойном вечере, который его ожидает: «Это было первое настоящее утешение в том несчастье, которое отравляло мне все мое одинокое существование».

22 ноября 1821 года Анри сел на корабль в Дувре. Спустя два дня он вернулся в Париж и «…обнаружил, что немного больше стал интересоваться людьми и всем окружающим».

Светский человек и литератор

По приезде его ждала совершенно неожиданная новость: некая Фишер, супруга директора почт Страсбурга, переслала ему рукопись «О любви». Уже более года — с 25 сентября 1820-го — невезучий автор считал ее безвозвратно утерянной. Душевное здоровье начинает понемногу возвращаться к отставному влюбленному — он уже способен подумать о публикации рукописи и для начала подправляет текст: «Я переписал чернилами то, что было написано карандашом». Анри упорно работает, вновь лихорадочно принимается за чтение, не пропускает ни одного представления в Итальянском театре и постепенно становится вхож в самые элитные салоны. В своем «Журнале» он записал: «Будучи меланхоликом по темпераменту, он мог в ходе умственной работы прийти в состояние веселости. Серьезный и холодный в начале вечера — даже в приятном доме, — он в два часа утра мог почувствовать, как не хочется ему этот дом покидать». Он часто обедает у графини Беньо и два-три раза в неделю бывает в чудесном садике у Жозефа Линге — «лучшего из людей» — на улице Комартен, где летними вечерами для него всегда приготовлены бутылки со свежим пивом. Он начинает «понемногу возрождаться к жизни», ему удается забывать о Милане на целых пять-шесть часов подряд — и «только пробуждение еще имеет для меня горький привкус».

Начинающий литератор даже сумел познакомиться с Проспером Мериме: «В этом молодом человеке было что-то упрямое и очень неприятное. Его глаза, маленькие и невыразительные, смотрели всегда одинаково, причем сердито». Таково было первое впечатление, произведенное на Анри известным писателем, который вскоре станет его лучшим другом. Это впечатление не вполне изгладится и потом — позднее он напишет о Мериме: «Я не уверен в его сердце, зато уверен в его таланте…»

Теперь Анри быстро сводит знакомство с самыми заметными личностями мира искусства и литературы. Наиболее посещаемым салоном остался для него салон графа Дестута де Траси на улице Анжу: «Я десять лет посещаю этот салон; меня принимают вежливо, с уважением, но с каждым разом я все менее свой здесь, если не считать моих друзей». Уже более двух десятков лет он восхищается идеями этого философа, пэра Франции и члена Академии. Внешне это «замечательно сложенный маленький старик, с особенной, элегантной манерой держаться». Впрочем, оговаривается Анри, у него «безукоризненные манеры, если только он не находится в своем ужасно мрачном настроении»; это «старый донжуан», который «умеет извлекать радость из всего», к тому же близкий друг генерала Лафайета. Этот философ интересен Анри с разных точек зрения, но его симпатия к нему лишена взаимности: «Этот изящный старик, всегда в черном, с огромным зеленым лорнетом, стоящий перед камином то на одной ноге, то на другой, — имеет манеру говорить, совершенно не схожую с его писаниями. Его речь состоит из тонких, элегантных наблюдений, он чурается всякого энергичного высказывания, как ругательства, но при этом пишет, как сельский мэр. Мне же была свойственна в то время энергичная простота выражений, которая поэтому совершенно ему не подходила». К тому же Анри в то время носил огромные черные бакенбарды: «Моя голова, как у итальянского мясника, по всей вероятности, не соответствовала вкусам этого старого полковника времен царствования Людовика XVI». Но, что гораздо вероятнее, граф де Траси не одобрял, прежде всего, его политических взглядов — резких и жестко утвердившихся. Однажды вечером граф задал Анри вопрос о его воззрениях, и тот не колеблясь ответил: «Если бы я оказался у власти, то приказал бы заново напечатать список эмигрантов: Наполеон присвоил себе право вычеркивать любого из этого списка, хотя этого права не имел. Сегодня три четверти из них уже умерли. Остальных я отправил бы в департамент Пиренеи и в два-три соседних с ним. Я оцепил бы эти департаменты небольшими армиями, которые, для острастки, несли бы там службу не менее шести месяцев в году. И любой эмигрант, которому вздумалось бы выбраться оттуда, был бы безжалостно расстрелян».