Сандрин Филлипетти - Стендаль Страница 45

Вообще в светском обществе Анри Бейль никогда не выглядел затерянным и скромным. Скорый на вызывающие и резкие высказывания, он своей прямотой и смелостью оттолкнул от себя многих: «Действительно, я удивлял и даже скандализировал своих знакомых. Меня воспринимали как чудовище или божество. <…> Как чудовище аморальности, скорее всего». Он не давал себе труда скрывать, что презирает тех, в ком живет «министерская душонка, которая якобы заботится о своей чести буквально на каждом шагу — за исключением тех случаев, когда нужно сделать в жизни решительный шаг», он способен уважать «в сто раз больше какого-нибудь каторжника на галерах или убийцу, который поддался минуте слабости». Анри обескураживает и раздражает собеседников: «…Я казался жестоким этим мелким душам, отшлифованным парижским политесом». Только графиня де Траси восхищается его прямотой и особенно — крайне неосторожной формой ее выражения. Исключительная благожелательность этой союзницы утешает его «во многих неудачах». Анри не умеет нравиться и еще менее — выбирать тех, кому нужно понравиться; он и не пытается это делать. Наблюдать человеческую душу в ее неприкрытой наготе — вот что является для него смыслом — «костным мозгом» — этих светских вечеров.

Осуждение, которое он навлекает на себя в свете, не мешает ему поддерживать постоянные отношения с салоном улицы Анжу, где собираются сливки либеральной общественности, — хотя он и пренебрегает всем, что могло бы расположить их к нему. Граф де Траси, будучи другом врача и философа Пьера Кабаниса, однажды привел Анри к его вдове. «…Я сбежал оттуда из-за жары. В то время мои нервы были в состоянии итальянской чувствительности. В закрытой комнате сидели десять человек — я почувствовал себя настолько дурно, что чуть не упал. Представьте себе плотно закрытую комнату, в которой разведен адский огонь». Он немедленно удрал оттуда и отметил по этому поводу: «Г-н де Траси никогда мне этого не простил». В любой ситуации его поведение соответствует той свободе разума, которую он исповедует. Впрочем, за то краткое время в салоне Шарлотты Фелисите де Кабанис Анри успел познакомиться с историком Клодом Фориэлем, создателем сравнительной истории языков, эрудиция которого основательно помогла ему при переписывании трактата «О любви». «Он, не считая Мериме и меня самого, единственный известный мне не-шарлатан из всей пишущей братии». К тому же Фориэль уже двадцать лет сожительствовал со своей любовницей Софи де Кондорсе, и такой образ жизни не мог не быть одобрен Анри. У Дестута де Траси он сблизился также с молодым натуралистом Виктором Жакемоном, но не преминул заметить, что тот, имея репутацию очень умного человека, «не давал себе труда рассуждать».

Впрочем, мысль о том, чтобы ускользнуть из мирка светских салонов, теперь редко посещает этого сурового критика: «Один вид какого-нибудь знакомого на улице меня сердит. Увидев его издалека, я думаю о том, что надо будет с ним поздороваться, и это меня раздражает еще за пятьдесят шагов до него. И наоборот, я обожаю встречаться с друзьями по вечерам где-нибудь в обществе». Если же количество собеседников, делами которых приходится интересоваться из вежливости, повергает его в затруднение, — тогда он выступает в роли блестящего острослова.

Заинтересовавшись личностью физиолога Вильяма Фредерика Эдвардса, Анри настойчиво просил его брата Эдуарда познакомить его с ученым — будущим членом Медицинской академии и Академии моральных и политических наук, который уже был известен своим трудом «Замечания об асфиксии, исследуемой на земноводных». Ученый «резал по тысяче лягушек в месяц и, говорят, вот-вот откроет, как мы дышим, а также найдет лекарство от грудных болезней красивых женщин». Анри с ним познакомили — и он нашел там «маленький антибуржуазный салон, женщину самых высоких достоинств, которая рассуждала о морали и которую я принял за квакершу, и, наконец, самого доктора, человека редких качеств, заключенных в маленьком хрупком теле, из которого, казалось, медленно вытекала жизнь». Он был принят весьма прохладно, так как ученый мало верил в достоинства людей, которых ему рекомендовал его повеса брат. «Какой черт толкнул меня представляться ему! Это был каприз, безумие! В сущности, все, чего я хотел, — это получше узнать людей». Однако Анри не собирался сразу же расставаться с этой мало к нему расположенной компанией: «Мне понадобилось три года стараний, чтобы преодолеть отвращение и страх, которые я внушал всем в салоне мадам Эдвардс». Он был вознагражден за терпение: в этом светском кружке он свел знакомство, в числе прочих, с ирландцем Бартоломью Стритчем — директором «Германик ревью» и будущим посредником между ним и английскими издателями.

В одно из воскресений к двум часам дня Анри привели к критику Этьену Жану Делеклюзу («он принимает именно в это неудобное время») — как выяснилось, тот прочел его «Историю итальянской живописи». Критик Делеклюз оказался «типажем в духе доброго викария из Уэйкфильда», а его «литературная академия» располагалась под крышей дома на улице Шабане, которым он владел совместно со своими сестрами. Анри пришлось одолеть 95 ступенек, чтобы попасть в его «академию». Четыре маленькие комнаты, которые тот занимал, были «украшены гравюрами и предметами искусства — любопытными и приятными». Там был также великолепный портрет кардинала Ришелье, а «рядом с этой крупной, тяжеловесной фигурой — мелкая фигура Расина. Таким великий поэт был в молодости и лишь потом стал громоздким — и телом, и чувствами: именно такие чувства были необходимы ему для создания „Андромахи“ и „Федры“».

Здесь Анри застал избранный кружок из восьми-десяти человек (и среди них «орлеанист» Поль Луи Курье, который будет убит 18 августа 1825 года), они свободно разговаривали абсолютно обо всем: «Я был поражен их здравомыслием, широтой ума и особенно — тактичностью хозяина дома, который незаметно направлял беседу таким образом, чтобы не говорили трое одновременно или, наоборот, не наступали вдруг неловкие паузы в разговоре». И все же, хотя разговор на любые темы здесь шел определенный и открытый, Анри не смог обойтись без резких выпадов, которыми даже умудрился вывести хозяина дома из терпения.

Он, кстати, сам признавал: «Из-за недостатка обхождения и ловкости я раз пять-шесть упускал возможность сделать большую карьеру — политическую, финансовую или литературную». Анри до такой степени не умел быть приятным в обществе, что даже не мог заставить себя поухаживать за некоторыми влиятельными дамами — и тем прибавлял их к списку своих врагов. Что поделаешь, таков уж он есть — ярый антиконформист, лакомый до парадоксов! Но, как бы то ни было, светская жизнь начинает понемногу заполнять его время «не то чтобы чем-то приятным, но, по крайней мере, чем-то, что становится между мною и последним предметом моего обожания».