Яков Гордин - Три войны Бенито Хуареса Страница 45

Все это мелькало перед глазами дона Гильермо, приводя его в ужас и исступление. Он представил себе Хуареса и Окампо, лежащих в крови, и пьяных солдат, пинавших сапогами их тела… Он бросился к двери, упал, запутавшись в тряпье, вскочил и всем телом ударил в дверь. Что-то затрещало. Он снова, придерживая рукой очки, ударил плечом в пыльное дерево. Кресло, которым была заклинена снаружи дверь — его поставили высокой спинкой под ручку двери, — хрустнуло, развалилось, и Прието вылетел в коридор. Было пусто. Где-то близко слышались голоса. Он побежал по коридору, выскочил на площадку парадной лестницы. У входа в большой зал толпились солдаты и несколько офицеров. Они с изумлением обернулись на бегущего человека.

— Кто командует вами?! — высоким злым голосом крикнул Прието. — Я — министр финансов республики! И я хочу разделить судьбу президента! Где он?!

— Законная просьба, — равнодушно сказал один из офицеров и махнул рукой кому-то за спиной министра финансов. В тот же момент дон Гильермо почувствовал удар в затылок и упал, инстинктивно прижав рукой очки…

Дон Гильермо открыл глаза и в мутном тумане увидел склонившееся над ним лицо Хуареса. Кто-то надел на него очки. Туман пропал. Впервые он увидел растерянность на этом лице. Но тут же оно стало твердеть и превратилось в прежнее невозмутимое лицо. Голова Прието лежала у Хуареса на коленях. Рядом стоял, склонившись над ними, Окампо.

— Дон Бенито очень растрогался, когда тебя швырнули к нам, как мешок с тряпьем, и сказали, что ты хочешь разделить нашу участь, а я возмущен. Что за романтические штуки! У тебя была возможность бежать и делать что-нибудь полезное! Ты решил помочь этим разбойникам уничтожить как можно больше министров?

Прието сел, опершись ладонями о холодный каменный пол. Хуарес и Окампо помогли ему подняться и довели до скамьи. Голова у него почти не болела, но странное возбуждение, которое он испытал в чулане, все еще им владело. Ему хотелось бежать, говорить что-то.

За стенами стреляли. Он вопросительно посмотрел вокруг. Окампо улыбнулся.

— Они схватили нас, но и сами оказались в мышеловке. Губернатор и алькальд с национальными гвардейцами засели в соседних зданиях. Нам от этого не легче, но и эти молодцы чешут в затылках.

Прието огляделся и увидел большой зал с колоннами, две узкие двери, ведущие, очевидно, в служебные помещения, несколько десятков людей, среди которых были и незнакомые, стояли, ходили, сидели вокруг.

Прието вопросительно посмотрел на Окампо.

— Они не хотели — как воспитанные люди — оставлять министров без общества и потому сунули сюда всех местных либералов, которые им подвернулись под руку. Как видишь, далеко не все присутствующие в восторге от такого оборота… Кстати, нам объявили перед твоим триумфальным появлением, что через час нас расстреляют. Поскольку мои семейные и имущественные дела запутаннее ваших с Хуаресом, то не мешает написать завещание…

— Где Бенито?

— Ушел в комнату. Пойдем туда, здесь слишком парадно для смерти. Я хотел бы, чтоб меня расстреляли под деревом…

Окампо взял дона Гильермо под руку, и они вошли в одну из задних комнат. Там находилось несколько человек, которых Прието не знал. Хуарес, спокойный и задумчивый, ходил взад и вперед, заложив руки за спину. На столе стоял письменный прибор. Окампо достал записную книжку, вырвал два листка и стал писать.

Прието сел на пол в углу. Он заметил, что правый рукав сюртука у него покрыт жирной пылью, и попытался ногтями счистить ее.

Окампо сосредоточенно писал.

Хуарес пересек комнату по диагонали и пошел вдоль стен…

Три года назад, когда Армия восстановления свободы двигалась в Мехико, Альварес во время долгих конных переходов рассказывал своему советнику о Морелосе. «Его всегда мучили сомнения. Я это знаю. Но когда он принимал решение — он шел вперед, как бык!»

Морелос скакал к видневшемуся вдалеке лесистому холму. Испанская кавалерия гналась за ним. С несколькими десятками своих герильерос он долго сдерживал противника, цепляясь за каждое дерево, за каждый пригорок. Он хотел, чтобы члены Национального революционного конгресса, которых он пытался спасти, успели уйти как можно дальше… Теперь почти все его люди были перебиты, и он скакал к лесистому холму, где легче было отстреливаться, а испанские кавалеристы мчались за ним. Склон был крутой. Он спрыгнул с лошади и полез вверх. Шпоры цеплялись за какие-то крепкие ползучие травы. Он остановился, чтобы расстегнуть и сбросить шпоры. Снял одну. Трещали кусты — его настигали. Солдаты были моложе его, а он так устал…

Это было сорок три года назад. Ему, Хуаресу, было тогда девять лет. Он пас свое стадо и ждал, когда на краю кукурузного поля снова появится оранжевый ядозуб. А тот не появлялся…

Альварес любил рассказывать о Морелосе и Герреро.

«Так вот, дон Бенито, самые гордые люди Мексики умерли, стоя на коленях перед шакалами, которые не стоили их плевка, клянусь вам! Мы хорошо заплатили одному из солдат, который видел казнь нашего генерала, и он рассказал нам. Его увезли после суда в закрытой наглухо карете в Сан-Кристобаль-Экатепек и сказали, что сейчас убьют. Он попросил сигару, выкурил ее, не торопясь. Куда ему было спешить? А те, вокруг, торопили его — боялись, что случится чудо и он уйдет от них! Генерал исповедовался. Он ведь много лет был священником, и хорошим священником. Он был настоящим христианином… Спросил часы у офицера — хотел сам посмотреть… Взял у священника распятие и сказал: „Господи, если я поступил хорошо, ты это знаешь, если же плохо — уповаю на твое бесконечное милосердие, господи!“ С него даже не сняли кандалы. Руки связали, вывели — а было это во дворце вице-короля… Поставили на колени… Слышите, дон Бенито? Поставили на колени… Почему они так любят убивать стоящих на коленях? Они даже не сумели сразу застрелить его, негодяи. Стреляли несколько раз…»

Низкорослый, широкоплечий Морелос, курчавый, с круглым лицом, стоял на коленях у стены дворца с завязанными платком глазами, и хмурые испанские солдаты поднимали ружья… Идальго и Морелос — двое величайших людей в истории нашей свободы — были священниками… Но ведь мы преследуем не священников и не религию… Маргарита и дети помолятся за меня… Я никогда не молился за отца и мать — я не помню их.

Морелоса убили в три часа пополудни.

Хуарес вынул часы — три часа двадцать минут…

Им принесли поесть.

Снаружи стреляли. Стало темнеть. Легче дышалось.

Под вечер в комнату заглянул солдат и окликнул Хуареса.

Полковник Ланда ждал его в зале. Они слегка поклонились друг другу. С того времени как Ланда уехал из Оахаки, они не встречались.