Александр Бондаренко - Денис Давыдов Страница 48

Но ужасные черты сего способа являлись тогда, когда армия проходила через страну малонаселенную, или когда народный дух и удобства местоположения возбуждали жителей и поселян к сопротивлению. Тогда солдаты раздражались и недостатком припасов, и опасностью при добывании оных. По мере увеличения их усталости они становились упрямыми и безжалостными и, кроме разного рода насильств, увеличивали свою собственную беду, истребляя то, чего не могли истратить…»[216]

Резюмируем сказанное словами русского историка: «Это постыдное попустительство к грабежу и сыграло для Наполеоновской армии свою роковую роль»[217].

Логика Кутузова нам вполне ясна. С одной стороны, он понял всю важность и заманчивость давыдовского предложения — в противном случае он не стал бы и слушать князя Багратиона, ибо до сражения, в котором решалась судьба России, оставались считаные дни. А тут — предложение какого-то подполковника! С другой стороны, Светлейший определенно опасался того, что на разоренной земле партизаны могут оказаться для мужиков такими же врагами, как и французы, только говорящими с ними, с мужиками, на одном языке. Но кому от того было бы легче?

Князь Багратион собственноручно написал Давыдову инструкцию и вручил ему два письма: одно было адресовано шефу Ахтырского гусарского полка генералу Васильчикову, другое — казачьему генералу Акиму Карпову, с указанием выделить в отряд Дениса лучших людей. Петр Иванович подарил бывшему своему адъютанту собственную карту Смоленской губернии. Благословив Давыдова, он сказал: «Ну, с Богом! Я на тебя надеюсь!» После этого они расстались навсегда: через три дня Багратион будет смертельно ранен при Бородине и скончается 12 сентября.

Хотя по законам войны все должно было быть наоборот: не вспоминается, кто еще из русских генералов от инфантерии или от кавалерии за два столетия Российской императорской армии пал на поле брани (разве что Л. Г. Корнилов — но это уже совсем другая эпоха), а вот Давыдова, отправлявшегося в тыл к французам, друзья чуть ли не оплакали — «соболезновали о моей участи», как писал наш герой, а самые злоязыкие просили его передать привет томившемуся в плену Павлу Алексеевичу Тучкову, мол, «скажи ему, чтобы он уговорил тебя не ходить в другой раз партизанить».

24 августа Давыдов мог получить людей, выделенных для его отряда, но в этот день авангард маршала Мюрата атаковал при Колоцком монастыре арьергард генерала Коновницына и оттеснил его к селам Бородину и Шевардину, где произошел бой при Шевардинском редуте. «Как оставить пир, пока стучат стаканами?» — сказал Денис и принял в том бою участие. Что он там делал — неизвестно. По окончании боя Давыдов получил свои полсотни гусар, хотя, вопреки приказу Багратиона, прижимистый казак Аким Акимович выделил ему всего 80 человек вместо 150, рассудив, что сейчас никто жалобы Дениса слушать не станет, а в скором сражении 70 сабель лишними не будут. Кроме людей (так в русской армии обычно именовали нижних чинов) подполковник принял под свою команду обер-офицеров Ахтырского гусарского полка штабс-ротмистра Бедрягу 3-го, поручиков Бекетова и Макарова и двух казачьих хорунжих — Талаева и Астахова.

Как считал историк Троицкий, «Давыдов подобрал себе в отряде хороших помощников… Сам же Давыдов кроме всех этих качеств блистал природным талантом организатора»[218].

Отряд направился в сторону Медыни и далее — к селу Скугореву, где Денис «избрал первый притон».

«Между тем неприятельская армия стремилась к столице. Несчетное число обозов, парков, конвоев и шаек мародеров следовало за нею по обеим сторонам дороги, на пространстве тридцати или сорока верст. Вся эта сволочь, пользуясь безначалием, преступала все меры насилия и неистовства. Пожар разливался по сей широкой черте опустошения, и целые волости с остатком своего имущества бежали от сей всепожирающей лавы, куда — и сами не ведали. Но, чтобы яснее видеть положение моей партии, надо взять выше: путь наш становился опаснее по мере удаления нашего от армии. Даже места, неприкосновенные неприятелем, не мало представляли нам препятствий. Общее и добровольное ополчение поселян преграждало путь нам. В каждом селении ворота были заперты; при них стояли стар и млад с вилами, кольями, топорами и некоторые из них с огнестрельным оружием. К каждому селению один из нас принужден был подъезжать и говорить жителям, что мы русские, что мы пришли на помощь к ним и на защиту православной церкви. Часто ответом нам был выстрел или пущенный с размаха топор, от удара коих судьба спасла нас. Мы могли бы обходить селения; но я хотел распространить слух, что войска возвращаются, утвердить поселян в намерении защищаться и склонить их к немедленному извещению нас о приближении к ним неприятеля, почему с каждым селением продолжались переговоры до вступления в улицу. Там сцена переменялась; едва сомнение уступало место уверенности, что мы русские, как хлеб, пиво, пироги подносимы были солдатам.

Сколько раз я спрашивал жителей по заключении между нами мира: „Отчего вы полагали нас французами?“ Каждый раз отвечали они мне: „Да вишь, родимый (показывая на гусарский мой ментик), это, бают, на их одёжу схожо“. — „Да разве я не русским языком говорю?“ — „Да ведь у них всякого сбора люди!“ Тогда я на опыте узнал, что в Народной войне дблжно не только говорить языком черни, но приноравливаться к ней и в обычаях, и в одежде. Я надел мужичий кафтан, стал отпускать бороду, вместо ордена Святой Анны повесил образ Святителя Николая и заговорил с ними языком народным»[219].

И вот тут — точка зрения партикулярного человека. Она высказана по принципу «я не служил, но знаю!» (очень модному в нашей прессе на рубеже 1980–1990-х годов) в 1860-х годах — времени либерализма, «хождения в народ» и «ниспровержения устоев». В журнале «Русское слово», в библиографическом обзоре, который подготовил действительный статский советник Лохвицкий{95}, несколько страниц было посвящено и четвертому изданию «Сочинений Дениса Васильевича Давыдова». Автор обзора рассуждает:

«Странно выражался патриотизм у многих наших военных героев, и между прочим у Давыдова. Стараясь избавить от беды свой народ, они в то же время оставались как будто чуждыми интересам его и ставили на первом плане свою личную славу. Очень характеристична заметка Давыдова в его партизанском дневнике, что крестьяне не вдруг верили ему, что он русский, и что такие quiproquo заставили его надеть на себя простой кафтан, навесить на грудь, вместо ордена, образ Николая Чудотворца, отрастить бороду и стараться говорить по-простонародному. Последнее, сколько можно судить по запискам, не особенно ему удавалось, и, несмотря на свой маскарад, Давыдов представлялся народу не более как переодетым барином»[220].