Яков Гордин - Три войны Бенито Хуареса Страница 48

— У меня кадровые, — сказал он. — Они знают, что такое служба.

Президент уже ушел довольно далеко, и они ускорили шаг.

«Как странно, — думал Хуарес, стараясь идти покромке яркой сетчатой тени, падавшей на дорогу от изгороди справа. — Мы бежим, мы убегаем от мятежников, которые нас травят, как волков, а мы не можем даже огрызнуться, мы, законное правительство, — бежим. Но как легко у меня на душе. Я не ощущаю поражения. Почему? Потому что в деревнях нас встречают радостно, хотя и с некоторой жалостью? Понятно, но дело не в этом. С тех пор как я бежал из Мехико, я все отступаю, бегу — бегу от прежних времен. С нами остается только то, что мы хотим взять с собою в этом бегстве. От остального мы оторвались. Если прошлое не настигнет и не убьет нас — мы выиграли. Президент, бежавший из столицы, всегда признавал себя побежденным — это правило нашей постыдной мексиканской игры. Я его нарушил. Игра кончена. Начинается война и революция. Мы бежим вперед. Война и революция… Нам мало выиграть войну — это ничего не даст. Война и революция. Мы начинаем…»

Вернувшись в посаду, президент и капитан увидели, что солдаты седлают коней, а женщины завязывают вьюки с припасами и посудой. Можно выступать.

Валье оглянулся, услышав близкий топот. К посаде скакали двое драгун.

— Они идут! — крикнул один на скаку. — Много!

Валье бросился расставлять людей в посаде, в церкви, в двух соседних домах. Важно было, чтоб каждая группа могла прикрывать огнем другие и все вместе — простреливать пространство перед посадой. Задняя стена здания была глухая, и это облегчало оборону.

Хуарес, стоя у окна посады, посмотрел на свои большие часы, подаренные ему тестем, осевшим в Мексике генуэзцем Антонио Маса, богатым и уважаемым человеком, без колебаний отдавшим свою красавицу дочь за не столь уж молодого начинающего адвоката и политика, пришедшего когда-то в его дом ободранным неграмотным мальчишкой…

Маргарита, моя милая, надеюсь, что ты с детьми в большей безопасности, чем твой муж. Сколько раз судьба испытывала меня смертью. Один раз на твоих глазах, бедная моя. Но теперь дело не только во мне — если мой старый друг Ланда добьется того, что не удалось ему в Гвадалахаре, это, конечно, не изменит ход войны, но может пресечь революцию…

Часы показывали пять пополудни. Они провели в Акатлане два часа.

Авангардный патруль Ланды показался в конце длинной, пустой солнечной улицы. Его обстреляли. Солдаты прижались к стенам, бросились в сады. Люди капитана Валье занимали очень выгодную позицию, и нападавшим пришлось охватывать площадь перед посадой и церковью широким полукольцом. Полностью замкнуть окружение было трудно — пустырь в тылу постоялого двора примыкал к зарослям, ползущим на склон хребта.

Колонна, которую Ланда бросил через площадь на посаду, рассчитывая ошеломить и подавить осажденных, слабо поддержанная дальними выстрелами, попала под перекрестный огонь с трех направлений и отступила, потеряв около десяти человек.

Президент и министры сидели за столом в дальнем, непростреливающемся углу посады.

— Нельзя было допустить, чтобы они нас догнали! — сказал Прието.

— Если бы мы не задержались, это произошло бы в пути — и не было бы никакой надежды, — ответил Окампо.

— А теперь она есть?

— Да, — сказал Хуарес.

Осаждавшие стреляли непрерывно. У них было много зарядов.

Солдат, стоявший у ближайшего к столу окна, громко выдохнул и сполз по стене. Валье быстро подошел к окну и выглянул. Пуля немедленно ударила в боковину проема и рикошетом прошла над головами министров.

Он перебежал к другому окну, взял у солдата ружье и, не подходя к проему вплотную, чтобы полумрак внутри здания скрывал его, стал наблюдать. На противоположной стороне площади между двумя деревьями за изгородью что-то шевельнулось. Всмотревшись, он уловил слабый блеск ружейного ствола, лежащего, очевидно, на изгороди. Валье прицелился и застыл. Все молча и неподвижно глядели на него. Низко нависающая ветвь над изгородью чуть поднялась и обозначилось светлое пятно — лицо стрелка. Валье выстрелил — ветвь резко упала, но капитан успел заметить задравшийся и исчезнувший ружейный ствол.

— Все, — сказал Валье.

Окампо встал, подошел к нему и протянул портсигар.

Валье взял сигару. Окампо поднес спичку. Валье медленно прошелся, пуская дым.

— Поздравляю, — сказал Окампо.

Валье остановился и, держа сигару вертикально, принялся ее рассматривать, отчего легкая косина его глаз стала заметнее.

— Странно, — сказал он, — вы — защитник справедливости, апостол демократии, поздравляете меня с тем, что я убил человека…

— Узнаю себя, вернувшегося из Парижа, — сказал Окампо. — За прошедшие шестнадцать лет я научился совмещать идею и действительность… Хотя сеньор президент в этом сомневается. Я поздравил вас вовсе не с тем, что вы убили человека, а с тем, что вы ценой одной жизни спасли несколько. И сделали это по крайней необходимости и без всякого удовольствия.

— Необходимость — сомнительное слово, — сказал Хуарес, — его можно толковать по-разному.

Снаружи стреляли. Осаждавшие, разъяренные гибелью лучшего стрелка, сосредоточили огонь на посаде. Им редко отвечали из церкви и с крыши соседнего дома. Приходилось беречь заряды.

Звонкие разноголосые удары пуль о каменные стены создавали не только не страшный, но даже какой-то веселый фон для беседы.

— Необходимость — главное слово для политика, а если подумать, то для любого человека. И беда в том, что нет единого толкования, это верно, сеньор президент… — Окампо на мгновение замолчал. — Гильермо, перестань записывать! Если Ланда найдет на твоем трупе эти записи, он сделает нас посмешищем всей страны!

— Я пишу стихи, — сказал Прието.

— Дон Мельчор, — сказал Валье, — и вы считаете, что нет возможности уточнить этот термин так, чтобы он приобрел всеобщий смысл?

— Отчего же! Но поскольку это кажется отвлеченной проблемой, то, разумеется, начинать надо не с нее.

— Поскольку мы зашли очень далеко, — сказал Хуарес, — поздновато думать о начале.

— Ничуть! Я говорю о другом начале. Вернее, о начале другого процесса. Процесса человеческого взаимопонимания, который начнется после экономической реформы.

— Неужели вы думаете, что люди так просто расстанутся с привычными представлениями и согласятся доверять друг другу? — сказал Валье. — Мыслитель, которого вы, дон Мельчор, как мне известно, уважаете, — Прудон — недавно в частной беседе, которую мне передали в Париже, сказал, что народ оказывается способен на что-либо только тогда, когда идея, привлекающая его, может совместиться с его сознанием, когда он сам, без посторонней помощи, умеет ее заявить, объяснить ее смысл и предусмотреть последствия. Посмотрите вокруг, дон Мельчор!