Нина Берберова, известная и неизвестная - Ирина Винокурова Страница 49

Собственно, главный урок содержался уже в предисловии к «Зрелости», где де Бовуар рассказала, почему она долго не решалась взяться за продолжение «Воспоминаний благовоспитанной девицы». Ее смущало, что в своих следующих книгах она не сможет быть столь же откровенна с читателями, как в предыдущем томе, где ей было нечего скрывать. Де Бовуар приступила к работе лишь тогда, когда решила заявить читателям прямо, что она не собирается «говорить им все» и что о многих подробностях собственной жизни, равно как и жизни своих ближайших друзей, она намерена умолчать [Бовуар 2018: 8].

Перед Берберовой, как практически перед каждым, кто берется за «полномасштабное» автобиографическое повествование, стояла аналогичная проблема, и предложенный де Бовуар выход из положения показался ей, видимо, удачным. А потому Берберова, в свою очередь, уведомляет читателя, что, «не обладая старым чувством ‘‘женской стыдливости’’», она тем не менее твердо знает, что будет не в силах «открыть о себе в с е» [Берберова 1983, 2: 519]. Правда, эта сентенция подается ею как цитата из дневника 1946 года – в связи с размышлениями о гипотетической «книге о самой себе», но почти те же слова Берберова повторяет в другом месте «Курсива», уже не ссылаясь ни на какую дневниковую запись: «Я пишу сагу о своей жизни, о себе самой, в которой я вольна делать, что хочу, открывать тайны и хранить их для себя. <…> Я беру на себя одну всю ответственность за шестьсот написанных страниц и за шестьсот ненаписанных, за все признания, за все умолчания…» [Там же: 441].

Последняя фраза примечательна не только признанием в «шестистах» страницах умолчаний, но и уверением в том, что «всю ответственность» за все умолчания Берберова берет «на себя одну». Это крайне странное в устах профессионального литератора уверение (а, собственно, кто, кроме нее одной, мог взять на себя такую ответственность?) выдает присутствие определенного комплекса, возникшего, естественно, не на пустом месте. Многие из «шестисот страниц» умолчаний «Курсива» подсказаны Берберовой де Бовуар – как прямым, так и косвенным образом.

В частности, рассказ де Бовуар о неоднократных предложениях Сартра скрепить их отношения браком и о своем отказе пойти на этот шаг определил, похоже, ту версию отношений с Ходасевичем, которую Берберова предлагает в «Курсиве».

Эта версия строилась на умолчании о том, что в момент их встречи Ходасевич был женат и что весь их роман, и – особенно – совместный отъезд за границу держался в тайне от жены. Умолчание о существовании Анны Ивановны Ходасевич (урожденной Чулковой) давало Берберовой возможность представить себя не бессердечной «разлучницей», а независимой женщиной, предпочитающей браку свободный союз, то есть поступившей точно так же, как де Бовуар. В глазах читателей «Зрелости» этот поступок выглядел крайне неординарным для молоденькой девушки из «хорошей семьи», но таков был статус не только де Бовуар в момент встречи с Сартром, но и Берберовой в момент встречи с Ходасевичем. А потому соблазн предложить аналогичную интерпретацию собственной ситуации был, очевидно, особенно велик[407].

Конечно, у Берберовой имелись и другие причины умолчать о наличии у Ходасевича жены. Судя по воспоминаниям самой Анны Ивановны, свидетельствам очевидцев и сохранившимся письмам, Ходасевич вел себя в сложившихся обстоятельствах не самым благородным образом[408]. Эта история плохо соответствовала тому его образу, который Берберова рисует в «Курсиве», – образу человека прямодушного и рыцарственного. Впрочем, по той же схеме она действует и во всех других обстоятельствах, тщательно отфильтровывая информацию, способную нанести репутации Ходасевича хоть малейший ущерб. И в этом смысле – невольно или вольно – она тоже следует примеру де Бовуар, неизменно защищавшей и оправдывавшей Сартра.

Де Бовуар, как считают ее биографы, не отступала от этого правила даже тогда, когда в качестве страдающей стороны выступал не кто-либо посторонний, а она сама, скрывая от читателя боль и обиду, которые ей причиняло знаменитое женолюбие Сартра. В своих автобиографических книгах де Бовуар умалчивает о подавляющем большинстве его увлечений, упоминая лишь о нескольких из них, и, как правило, вскользь. О двух собственных романах – с американским писателем Нельсоном Олгреном и французским журналистом Клодом Ланзманном, впоследствии известным режиссером-документалистом, – она пишет гораздо подробнее и таким образом как бы сравнивает счет. Хотя основная задача у де Бовуар другая: убедить читателя в том, что, несмотря ни на какие, даже самые серьезные связи, их союз с Сартром оставался для обоих всегда самым главным.

Аналогичную цель Берберова ставит перед собой в «Курсиве», когда пишет о Ходасевиче и о себе, хотя их ситуация была существенно иной. В отличие от де Бовуар, у Берберовой не было никаких реальных соперниц ни во время ее десятилетней совместной жизни с Ходасевичем, ни даже после того, как они расстались. Ольга Борисовна Марголина, на которой Ходасевич женился, когда Берберова от него ушла, на эту роль претендовать не могла – об этом очень внятно (но в то же время деликатно) рассказано в «Курсиве». Однако у Берберовой имелись соперницы, так сказать, в вечности, а именно женщины, с которыми Ходасевич был связан до их знакомства и которым были посвящены стихи, вошедшие в три его книги: «Молодость» (1908), «Счастливый домик» (1914), «Путем зерна» (1920). Из этих соперниц Берберова упоминает лишь Евгению Муратову, одну из героинь «Счастливого домика», умалчивая и о Марине Рындиной, первой жене Ходасевича, которой была посвящена «Молодость», и о его второй жене Анне Чулковой, адресате лучших стихотворений «Счастливого домика», а также ряда шедевров «Путем зерна», таких как «Анюте» и «Хлебы».

Эти умолчания, и в первую очередь умолчание о Чулковой, не только значительно расширяли «личное пространство» Берберовой в жизни Ходасевича, но существенно спрямляли и упрощали общую картину. И все же наиболее принципиальный для Берберовой момент остается бесспорным и после всех коррекций: именно она была самой сильной и длительной любовью Ходасевича. Другое дело, что роль Ходасевича в жизни Берберовой была не совсем таковой, или даже совсем не таковой, хотя задним числом ей было важно сделать этот факт не столь очевидным.

А потому, в отличие от де Бовуар, Берберова проявляет крайнюю сдержанность, касаясь темы собственных увлечений, но, в свою очередь, не считает возможным о них полностью умолчать. Она, в частности, упоминает о своем романе с Довидом Кнутом, наиболее даровитым молодым поэтом из ее парижского окружения, а впоследствии к тому же героем Сопротивления. Правда, она пишет об этом эпизоде настолько осторожно, что не каждый читатель может сразу догадаться, о чем, собственно, речь: «С Кнутом семь лет меня связывала тесная дружба: многое в его стихах говорит об этих отношениях…» [Берберова 1983, 1: 317]. Берберова аккуратно перечисляет посвященные ей стихотворения, но не цитирует ни единой строки, хотя, разумеется, понимает, что для большинства читателей «Курсива» эти тексты заведомо недоступны[409]. Сборники Кнута 1920–1930-х годов, а также его избранное 1949 года, были изданы в Париже небольшими тиражами и давно уже стали библиографической редкостью, но это обстоятельство Берберову, видимо, даже устраивает. Стихи расставляли все точки над i, и она, очевидно, предпочитала, чтобы широкий читатель получил столь деликатную информацию (особенно деликатную в силу близких отношений Ходасевича и Кнута) из «научных источников» – литературоведческих статей и академических примечаний, и именно так и получилось[410].

Но если Кнут никогда не занимал в жизни Берберовой места, сравнимого с местом Ходасевича, то этого никак нельзя сказать про Н. В. Макеева,