Борис Друян - Неостывшая память (сборник) Страница 49

Незабываемой оказалась ночная рыбалка на Чухломском озере. Правда, мы с Павлом лишь наблюдали с борта катера, как бригада рыбаков сетями вылавливала знаменитых золотых карасей и щук. Местные жители называют карасей «лаптями». Еще бы, их вес доходит до полутора килограммов. Потом на берегу, невдалеке от Авраамиева монастыря, под водочку деревянными ложками хлебали тройную уху с добавлением «для скуса» щурят. Мужики говорили, что до революции здешних карасей поставляли к царскому двору, а в наше время будто бы за живыми карасями из Москвы для самых главных начальников приезжают специальные машины вроде поливочных.

Уже под утро на катере мы доставили пожилого бригадира рыбаков в Андреевское, где он жил. Еще на берегу он приглядывался ко мне, видимо, где-то услышал о моем приезде в соседнее Федоровское. На катере подсел ко мне и начал вспоминать военные годы, работу в колхозе, а потом самыми последними словами начал костерить Мумрина и Прасковью Полякову. Я молчал, мне стыдно было признаться, что я племянник ненавидимой им женщины.

Вставало солнышко, когда мы пришвартовались в Чухломе к причалу. Выгрузили улов. Мне вручили большой мешок отборных карасей, чья чешуя, без преувеличения, подобна блестящим пятакам! Вкуснее рыбы, чем зажаренные Тонею в русской печке караси в сметане, я никогда не ел.

Август следующего года мы провели у гостеприимных Гусевых вместе с Диной. В очередной раз по пути в Понизье мы остановились в Федоровском. Подошел молодой парень и сказал, что меня хочет видеть Анна Гавриловна Крошкина. У нее больные ноги и потому не может выйти из дома.

В горнице на широкой, старой, как и сам дом, лавке сидела чистенькая старая женщина в белоснежном платке. У нее были поразительно молодые голубые глаза. Мы почтительно поздоровались. Улыбаясь, Анна Гавриловна попросила сесть напротив нее за выскобленный стол, внимательно на меня посмотрела и вдруг сказала:

«Борь, духонь, а ведь я хорошо знала твою маму. Подружками были. Мы с ней одногодки, вместе росли, вместе женихались, в один год замуж вышли, в один год выкатили я – Мишку, а Раечка – твоего брата Лешку».

Эти слова были так неожиданны для меня! Передо мною сидела мамина подруга. Чтобы скрыть волнение, я встал, наклонился к ней и спросил:

«А что, Гавриловна, похож я на свою маму?».

«Да полно, духонь, – ласково, нараспев произнесла она. – Мамка-то твоя красавица была!»

От восторга я готов был в тот момент вскарабкаться на русскую печь.

Заметив, что Дина вплотную подошла в красном углу к большой иконе и стала ее разглядывать, Анна Гавриловна рассказала, что, когда после войны разоряли храм в Понизье, с окрестных деревень съехались люди и стали разбирать все, что могли. Приехал туда на лошади и ее Миша, увидел валяющуюся на полу уже без богатого оклада икону «Святцы», положил ее на телегу и привез домой. В хозяйстве отыскался старый киот со стеклом, но икона в него чуток не помещалась. Тогда сын отпилил ее снизу, и вот уже давно она висит здесь, оберегает дом, помнит людскую доброту.

История с иконой на том не закончилась. Весной следующего года нас в Ленинграде разыскал младший сын Анны Гавриловны, артиллерийский офицер. Он сказал, что его мать умерла, а перед смертью отказала, то есть, завещала мне икону в память о моей маме.

Летом мы с Павлом приехали в Федоровское. Там меня ждала икона, бережно завернутая в чистую простыню и одеяло. Не без труда я привез ее в Ленинград. Более сорока лет она в нашем доме. Придет время, и я передам поистине бесценную реликвию в Троицкий Измайловский собор, где меня крестили.

Шли годы. Мы по-прежнему летом приезжали отдохнуть на древней Чухломской земле, а Павлуша с Тоней после летней страды навещали нас. В 1981 году Павел прямо за рулем своего УАЗика умер от разрыва сердца. Я стал реже бывать в тех краях. Наступила горбачевская перестройка. Некогда богатейший совхоз-миллионер вконец обнищал. Постаревшие Катя и Тоня рассказывали, что дошло до того, что людишки подворовывают друг у друга картошку в огородах, мужики спиваются, молодые уезжают, становятся «питершиками», старики помирают. А потом не стало и Кати с Тоней…

Давно я не был на родине мамы. Последний раз я шел привычной разъезженной дорогой из Федоровского в Понизье. Вдали показалась маковка церкви. Прошлый раз она была еще покрыта болтающимися кое-где на ветру проржавевшими металлическими листами, а теперь лишь безжалостный ветер сквозил сквозь голые ребра купола.

На погосте как всегда – тишина и покой. Лишь лениво каркают на деревьях вороны. Над головой небо без единого облачка. В который раз огораживаю могилу старыми досками, поправляю крест. Присаживаюсь с краю. «Мама, мама, это я… Не знаю, придется ли еще приехать к тебе. Ты уж прости. Я тебя всегда помню, милая моя мама… Мы с тобой встретимся, обязательно встретимся…»

Тишина. Я знаю, мама меня слышит. Она долго, очень долго меня ждет. Так хочется верить, что души наши обязательно встретятся…

Люди и книги

Открытие

В один из пасмурных осенних дней 1965 года в редакции художественной литературы Лениздата появился молодой человек с тощей канцелярской папкой в руке. Можно было со стопроцентной вероятностью догадаться, что в ней – стихи. Он был явно смущен и, не зная к кому обратиться, – а в комнате сидели три редактора, – нерешительно топтался у двери.

– Если у вас стихи, то я тот, кто вам нужен, – сказал я.

Молодой человек сел на предложенный стул и протянул папку, на которой значилось: Виктор Максимов. «Яблоко».

– Вы что, не знаете, что сборник под названием «Яблоко» выпустил Евгений Евтушенко? – строго спросил я.

Парень совсем смешался и только беспомощно развел руками. Ну что тут скажешь… Папку я положил в шкаф, где покоилось множество рукописей так называемого «самотека», и мы распрощались. За окном резко, по-ленинградски, потемнело, пора было ехать домой – в даль далекую, за Володарский мост. Но что-то меня удерживало, я перебирал на столе бумаги, положил в портфель пачку свежих газет…

И тут вспомнил открытое, смущенное лицо недавнего посетителя. Что-то в нем было такое, что отличало его от вереницы собратьев начинающих – как правило, самоуверенных, а то и самовлюбленных, убежденных в своей исключительности. А он был так беззащитно нерешителен, застенчив. Впереди был целый выходной день, и я… взял с собою его стихи.

Вечером достал из портфеля папку, лениво развязал тесемки, наугад из середины рукописи извлек небольшое стихотворение, пробежал его глазами и – снова, уже внимательно, перечитал: