Борис Друян - Неостывшая память (сборник) Страница 50

И тут вспомнил открытое, смущенное лицо недавнего посетителя. Что-то в нем было такое, что отличало его от вереницы собратьев начинающих – как правило, самоуверенных, а то и самовлюбленных, убежденных в своей исключительности. А он был так беззащитно нерешителен, застенчив. Впереди был целый выходной день, и я… взял с собою его стихи.

Вечером достал из портфеля папку, лениво развязал тесемки, наугад из середины рукописи извлек небольшое стихотворение, пробежал его глазами и – снова, уже внимательно, перечитал:

Дымился рассвет у донской переправы.Был дорог предутренний час на Руси.И сгорбило за ночь усталые травыТатаро-монгольское иго росы.И встал я. И медлить нельзя было боле.Я вышел и травам ударил челом,И тронул рукой Куликовское поле,И медное солнце надел, как шелом.

Очнулся, когда прочитал все стихотворения: настолько был оглушен, ошеломлен, заворожен. Это были самобытные, зрелые, яркие стихи, запоминающиеся с первого прочтения, – стихи о Родине, о былинных временах Земли русской, о волшебных истоках родной речи, о поколении мальчишек, родившихся в военное лихолетье, о несладкой армейской службе, о природе, о любимом Ленинграде, о жизни и смерти. И рядом – стихи шутливые, озорные, мальчишеские. В рукописи – неожиданные и такие естественные, важные открытия: открытие Человека, открытие России, открытие Поэзии.

В понедельник о своем открытии поэта я взволнованно рассказывал главному редактору Дмитрию Терентьевичу Хренкову, читал наизусть особо понравившиеся стихи и горячо убеждал его как можно скорее выпустить сборник стихов Виктора Максимова. Долго убеждать Дмитрия Терентьевича не пришлось: он прекрасно знал и понимал поэзию. В нарушение всех устоявшихся правил рукопись была включена в план выпуска следующего года, минуя план так называемой редакционной подготовки.

Началась напряженная, интересная работа с автором. Виктор работал механиком по ремонту лифтов, а по вечерам учился на первом курсе филологического факультета ЛГУ. Конечно же, иногда сказывался недостаток знаний. Это касалось стихов о далеком прошлом Руси – досадные неточности, неверное словоупотребление… Молодой поэт схватывал всё буквально на лету, поразительно быстро исправлял строки, строфы, иногда – полностью пересочинял целое стихотворение.

Однажды в самый разгар рабочего дня в редакцию зашли Сергей Орлов (его книгу избранной лирики я в это же время готовил к печати) и балкарский поэт Кайсын Кулиев. Узнав, что я «колдую» над стихами «первокнижника», Орлов проявил профессиональное любопытство: он тогда возглавлял отдел поэзии журнала «Нева». Не без опаски я протянул фронтовику, горевшему в танке человеку, большое стихотворение о солдатской службе – «Цветы в солярке». И произошло то же, что недавно случилось со мной, с той лишь разницей, что читателей оказалось двое, и они вслух читали, перебивая друг друга, протягивая друг другу листки:

Ночной бросок. И отдыха ни часу.И я солдат, – плохой, видать, солдат, —Я не хотел быть маршалом ни разу.Не надо ни ранений, ни наград,Ни этой тяги к маршальскому званью, —Не верю я в военных по призванью.Я верю только в призванных солдат.…….………………………………………Над полигоном, как мишень, луна.Рассвет… И звезды без вести пропали.… А мы тебя не видели, война,Сороковых годов рожденья парни.…………………………………………….И виснет жизнь на русом волоске.Так для чего ж нас матери растили?Набухла жилка на моем виске,Как Волга на крутом виске России.…………………………………………….Сгофрированы траками поля,Забрызганы соляркой маки,Но ты прекрасна даже в час атакиИ в час солдатской гибели, Земля…

– Послушай, Кайсын, нет, ты послушай! – взволнованно гудел в прикрывающую страшные ожоги рыжую бороду Орлов. – Совсем ведь пацан, а как пишет, как пишет! Никак не поверишь, что пареньку двадцать два года!

– Подожди, подожди, Сережка, – прерывает друга Кайсын. – А сколько было тебе, когда ты написал «Его зарыли в шар земной…»?

– Дай сообразить… Мне было… Двадцать три мне было. Да и причем тут я! – досадливо махнул рукой Орлов.

– А притом, что для поэзии возраст – дело десятое, главное, чтоб талант был. Верно, Боря? – лукаво улыбнулся мне мудрый Кайсын.

Через несколько дней в редакцию заглянул Федор Абрамов. Я не упустил случая показать ему стихи Виктора Максимова.

– Хорошо. Талантливый парень, – сказал, прочитав несколько стихотворений, Федор Александрович. Особенно по душе пришлось ему стихотворение «Слова». Уж кто-кто, а Федор Абрамов, выдающийся художник слова, знал цену родной русской речи.

Умирают древние слова,К времени попавшие в немилость…Голова моя,а не глава,На ладонь,а не на длань склонилась.А глазам едва смежиться дашь —Видишь, как, протягивая руки,Бородатый пахарь —предок наш —С ладой говорит по-древнерусски.Мир иной,иные времена:Не «любимый» скажут здесь,а «любый».У него не плечи —рамена,И уста у лады,а не губы.И поймет их говор не любой —Те слова ушли навечно в сказку.Потому-то, уходя на бой,Не шелом надену я,а каску.Потому-то, если встречу смерть,Вспомнит друг традицию былую —И простится, словно древний смерд,Не в чело,а в лоб меня целуя.Но векам и смерти вопрекиЧерез десять лети через двадцатьБудет кем-то парень у рекиТак же, как и пахарь, любоваться.И о том далеком далекеНад речным,над древним-древним русломСкажет онна новом языке,Но таком же,как и прежде,русском.

– Помогайте парню, не давайте расхолаживаться, и сам пусть к себе строже относится, – на прощанье говорит Федор Александрович.

– Да мы-то готовы, вот только ваша жена Людмила Владимировна не хочет помочь: не ставит Вите зачет! – говорю я, рискуя получить резкую отповедь.

– Ух, хитрюга! – в голосе Абрамова сама доброта. – В таких делах я жене не командир. Да уж ладно, поговорю с ней, авось, поможет. Парень этого стоит.

Не обошлось без маленькой ложечки дегтя. Дала о себе знать цензура в самое неподходящее время, когда автор был где-то далеко от Ленинграда, а корректуру нетерпеливо ожидала типография: производственный график не терпел задержек. Цензор категорически потребовал изменить первую строфу стихотворения «Ночные учения» о маневрах советских войск в Германской Демократической Республике. Вот как звучала строфа:

В войну играли офицеры в Галле,Всю ночь подразделения шагали.Зачеркивались в штабе города.Ничто пока не гибло, не стреляло,И ничего на карте не стояло —Лишь локти генерала иногда.

«Ну и что тут такого? – скажет кто-то. – Какая здесь может быть крамола?» И ошибется. В недрах цензуры существовал так называемый «Перечень сведений, запрещенных к опубликованию в открытой печати, передачах по радио и телевидению». Перечень этот запрещал даже упоминать восточногерманский город Галле, поскольку там размещалась советская воинская часть, хотя, конечно же, наши вероятные противники, западные немцы и американцы, отлично знали дислокацию наших войск. В общем, и смех и грех. Типографские машины ждали, а я в отсутствии Виктора никак не мог найти выход их глупого тупика. Не смогли помочь коллеги-редакторы, не могли ничего путного сочинить за автора приходившие в редакцию поэты. Помнится, Надежда Полякова в эти горькие минуты творческих потуг всех развеселила, предложив вариант первой строки: