Александр Кузнецов (3) - Внизу - Сванетия Страница 5

Как всегда, ставя на стол все лучшее, что у них есть, хозяева извиняются за плохой прием, за плохое угощение, хотя всем ясно, что такую еду сами они видят не каждый день. Такой обычай не может нас разубедить в их искренности, больше у них действительно ничего нет. Сваны небогатый народ. Что можно получить от скал, лежащих под самым небом? Ячмень, картошка, немного баранов, маленькие коровы да поджарые свиньи. Внизу же, если спуститься по Ингурской тропе к морю, мингрелы выращивают цитрусы и все, что твоей душе угодно. Но зато в Верхней Сванетии живут самые гордые и самые гостеприимные люди на земле.

Традиционные тосты, тосты, за которые нельзя не выпить за удачный переход, за меня, за Юру, за Шалико, за хозяина, за хозяйку, за Сванетию... Много хороших слов и так же много стаканов напитка с резким, специфическим запахом—араки. Чокаясь, стараешься из уважении держать свой стакан ниже стакана партнера. Для этого наши руки со стаканами опускаются иногда ниже стола. Тогда протягивается ладонь, и мы чокаемся, сдвигая стаканы на ладони, чем уравновешиваем нашу значимость за столом, делаем себя равными.

Юра художник. При свете керосиновых ламп он без конца делает карандашные наброски. Сейчас он рисует Мобиля. Мне его рисунок нравится, но у окружающих отношение к этому портрету сдержанное, главным образом из-за отсутствия фотографического сходства.

— Пойми, Шалико,— втолковываю - я своему другу— это рисунок, художественное произведение. Сходство здесь не самое главное. Главное—образ.

—Какой образ?!—обижается Шалико.—Что, мой отец—образ? Он рисует моего отца. Это мой отец! А он нарисовал ему одно плечо и не хочет рисовать второе. Что, у моего отца одно плечо, что ли?!

— Да это не важно! Он может быть совсем без плеча..-продолжаю я.

Но Шалико меня перебивает:

— Это тебе не важно,— сердито говорит он,— а я хочу, чтобы у моего отца было два плеча, а не одно.

— Не болтай о том, чего не понимаешь!—теряю терпение и я.

— Кто здесь болтает?!—Шалико поднимается из-за стола во весь свой громадный рост. Вскакиваю и я:

— Ты! Ты думаешь, что понимаешь в этом больше, чем художник или я?

— А ты кто такой?!

— А ты кто такой?!—я ударяю по столу кулаком, звенят стаканы.

Отшвырнув стул, Шалико выходит из-за стола. Мы стоим с ним друг перед другом, словно два петуха. Нас уже держат за руки.

Голова моя падает на грудь, и я говорю:

— Прости меня, Шалико, я не прав. Не тот разговор.

— Ну что ты...—отвечает он,—это я виноват, прости меня. Я не должен был так говорить, ведь ты гость в доме моего отца,—он заботливо берет меня под руку.—Тебе пора отдыхать. Пойдем, я отведу тебя наверх.

Когда меня раздевают, я бормочу уже что-то совершенно бессвязное. Однако мне хорошо запомнились руки Шалико, расшнуровывающие мои ботинки.

На следующий день мы прежде всего отправляемся посетить дом Илико Габлиани, нашего товарища, погибшего при восхождении на пик Победы.

В одной из комнат его дома теперь что-то вроде маленького музея. По стенам развешаны его одежда, альпинистское снаряжение, ружье, бинокль, фотографии, грамоты. На столе стоит бюст погибшего, разложены памятные подарки от его друзей. Одетая с ног до головы в черное дочь Илико посылает кого-то за матерью. Появляются вино и горячие хачапури (лепешки с сыром).

Я был здесь в тот несчастливый год. Вся Сванетия тогда носила траур: женщины в черном, у небритых мужчин на рукавах черные повязки, у многих на груди маленький портрет Илико в черном окаймлении. Траур здесь длится сорок дней, а для близких—не меньше года.

...Мы входим в дом Илико вчетвером—Иосиф Кахиани и Миша Хергиани, оба уже заслуженные мастера спорта, Женя Гиппенрейтер — мастер спорта и я. За длинным столом поднимаются молчаливые, серьезные мужчины, вдоль завешенной ковром стены стоят женщины в черном. На кровати Илико лежит его новый костюм: пиджак со значком мастера спорта, брюки и кепка. На столике у изголовья постели расставлены вино, мясо, фрукты. Как-то жутковато смотреть в ту сторону.

Нас ждали. Небритый сван неторопливо рассаживает нас на почетные места во главе стола, наливает араку. Все это в полном молчании, ни знакомства, ни приветствий. Взоры устремляются на меня. Вероятно, из-за бороды меня принимают за старшего. Смотрю на Иосифа, Мишу, Женю. Те тоже ждут от меня первого тоста. Я поднимаюсь:

— Мы все альпинисты. Гибель Илико—тяжелая утрата для нас...

Все молчат, лишь горько, навзрыд плачет вдова.

За несколько дней до нашего приезда в этом доме триста человек пришли на поминки, которые длились несколько дней. Было съедено и выпито все, что заготавливалось семьей на долгую зиму. И хотя дом теперь пуст, семья Илико не будет нуждаться ни в чем: все дома, все кладовые сванов открыты для нее, приходи и бери.

Поднимается Миша:

— Мы были рядом с ним, когда он погиб. Мы опять поднимемся на эту вершину. Он будет похоронен в родной земле.

По обычаю тело погибшего на чужбине свана доставляется на родину, он должен быть похоронен только в Сванетии, на своем родовом кладбище, в родной земле. И сваны отправятся на далекий Тянь-Шань, на грозные склоны пика Победы, отнявшего у нас слишком много жизней. Они будут рисковать собой, чтобы добраться до того места, где на высоте семи тысяч метров лежит заложенный камнями Илико. Нет гарантий, что они вернутся обратно. Вот что значат эти слова.

...По какому-то непонятному для нас правилу визиты обусловлены заранее. На следующее утро нас ведут к Гварлиани, потом к Чартолани, потом к Кахиани.

Не забыть первого посещения Местии.

...Виссарион Хергиани—отец Миши, старейший альпинист Сванетии. Мы сидим за столом уже очень давно, и нам не учти из-за него до конца дня, до поздней ночи, пока не отведут под руки, не разденут и не уложат в приготовленную постель. Старик полон достоинства и весьма сдержан. Первый тост, который он произнес за меня, звучал приблизительно так: «Я не могу пока сказать, что это самый лучший человек, я вижу его в первый раз, но он альпинист, ваш друг. Я желаю ему, как опытному альпинисту, хорошо учить нашу молодежь»,

Умение просидеть за столом много часов подряд и, выпив фантастическое количество стаканов араки, не свалиться под стол, не наговорить глупостей — нелегкое искусство. Еще труднее для меня было усвоить традиционную систему произношения тостов. Тут я без конца попадал впросак. Тост тамады остается главной темой для всех присутствующих до тех пор, пока он не произнесет следующий. Все желающие гости могут вслед за тамадой поднять стакан и произнести свой тост, но он обязательно должен поддержать основную мысль, высказанную тамадой. Варианты возможны самые различные, но тема, заданная тамадой, должна сохраняться, пока он не произнесет следующего тоста. Мне же после третьего стакана стало казаться, что я полон оригинальных идей, и я считал своим долгом поделиться ими с присутствующими. И конечно, я никак не мог понять моего друга Женю Гиппенрейтера, дергающего меня за куртку, когда я пытался подняться, и повторявшего в своих тостах чуть ли не слово в слово только что сказанное. Я дивился, как глупеет мой друг от араки, и начал уже обижаться, когда Женя наклонился ко мне и объяснил мое неприличное поведение.