Пьер Клостерман - Большое шоу. Вторая мировая глазами французского летчика Страница 50

По странному стечению обстоятельств 122-е авиазвено совершало облет над Германией, и, когда им приказали вернуться, у большинства «темпестов» боеприпасы были на исходе. Чудом Фолькель оказался одним из трех нетронутых аэродромов. Повсюду в других местах была катастрофа. Только в Брюсселе/Звере были истреблены 123 транспортных самолета, «Летающие крепости», «тайфуны» и «спитфайры». В Айндховене почти уничтожено 124-е канадское авиазвено «тайфунов» и польское авиазвено «спитфайров». В целом за несколько минут были выведены из строя почти 300 самолетов союзников.

Нескольким «темпестам» и «спитфайрам» удалось сбить 36 немцев, а британская и американская зенитная артиллерия уничтожили еще 57, то есть около 93 немецких самолетов, чьи останки были обнаружены в результате недельного поиска на наших границах.

Операция была великолепно спланирована и превосходно выполнена. Общественное мнение союзников получило бы ошеломляющий удар, если бы узнало об этом. Американская цензура и издательские службы находились в полном шоке, старались преподнести эту атаку как великую победу союзников, опубликовав свои цифры. Мы, летчики, даже спустя три месяца все еще смеялись над этим.

Благодаря успеху люфтваффе, завоеванному ценой потери почти сотни машин, немцам удалось почти парализовать тактические воздушные силы союзников более чем на неделю. Только благодаря энергичным действиям маршала авиации Бродхёрста стало возможным за двадцать четыре часа произвести реорганизацию нескольких эскадрилий истребителей, чтобы удержать фронт. Он командовал 83-й группой (наибольшая удача в деле) и немедленно мобилизовал самолеты центрального резерва. Кроме того, он быстро вызвал резервы из Англии. Я прибыл в этот момент.

На следующей неделе и только благодаря 122-му авиазвену была обеспечена воздушная защита от восхода до заката. За шестнадцать дней мы потеряли 18 пилотов и 23 самолета.

Неутешительное возвращение

Моя тренировка на «тайфунах» и «темпестах» завершилась, и я отправился в Голландию. Несколько оставшихся часов мы провели с Жаком, затем я забрался в дежурный «анзон» со всем моим личным имуществом. Обычное монотонное и неудобное путешествие на борту «гроба». Дежурный «анзон» перевозил все: летчиков, направленных в части 83-й группы, почту, газеты, бутылку виски, белье для столовой, чью-нибудь униформу назад из чистки, иногда собаку или какой-нибудь предмет, служивший талисманом. Все это укладывали в кабину размером десять на пять футов. Все вибрировало, ледяные сквозняки появлялись ниоткуда, и, что было хуже всего, через четверть часа неизбежно ощущалась тошнота.

Как только я, продрогший до мозга костей, несмотря на свой жилет, сел на парашютную сумку, то снова прокрутил в голове наш с Жаком разговор, изобилующий странной смесью горечи, страха и моего желания добраться до места моего назначения. Как тяжело было это возвращение к активным операциям, по сравнению с прибытием в 602-ю эскадрилью или Биггин-Хилл два года назад. Тогда я спешил вернуться в здоровую, открытую атмосферу эскадрильи после четырех унылых месяцев работы в офисах освобожденной Франции. Но теперь я снова испытал старое привычное чувство погружения, страх под ложечкой перед взлетом.

Смогу ли я принять новое назначение?

После 300 боевых полетов у меня не было ни энтузиазма начинающего летчика, ни спокойной уверенности, которая приходит после большого опыта. Я знал, что меня отправили в спешке, как только получили разрешение от французов, так как не хватало командиров звеньев для «темпестов». Пит Викхам в министерстве авиации наконец-то был откровенен со мной — за последние два месяца 122-е авиазвено потеряло одного командира эскадрильи, а за две недели — трех командиров авиазвеньев.

— Удачи, старина Клостер. Мешки с продовольствием для 122-го авиазвеиа там!

После спокойной кабинетной службы в течение четырех месяцев я знал, проведя полтора часа на «тайфуне» и совершив три коротких рейса на «темнеете», что возвращение в оперативный отдел было делом не только рискованным, но практически безумными.

Я снова увидел себя в Вармвеле, когда боялся выполнить на «темнеете» не то что бочку, но даже простую петлю! Как я собирался реагировать на зенитную артиллерию, которая, по словам Жака, стала просто невыносимой? Она прошла хорошую подготовку в Нормандии.

Отлично! Наконец-то теперь они оставят нас покое! Мне не придется волноваться, сидя в министерстве авиации в Париже, с его непоследовательностью, старыми полковниками, «участниками Сопротивления», отменой приказов и всеми этими сомнительными личностями в потрепанных униформах, которые держались важно, словно пенка кипящего варенья.

Мы, кто был из тех французских ВВС, кому французская армия была обязана всем, особенно хорошей репутацией, мы, кто ворвался в бойню один за другим и был, тем не менее, счастлив как дети, мы, кто был готов начать все сначала, чтобы свести на нет превосходство над нами, получить дополнительные боевые задания, выматываться, истощая нервы, выбиваться из сил, когда кислород сжигал наши легкие во время полета, — мы всегда получали за это толстым концом палки.

Редкие выжившие в этой четырехлетней борьбе не хотели ничего другого, кроме как просто вернуться домой, снова ступить на французскую землю, увидеть своих любимых, окунуться в жизнь французских улиц и своих родных мирных городков. Но им пришлось быстро вернуться к реальной действительности, ошеломленным, непонимающим, хотя все же не озлобленным. На них обрушили тысячи рассказов из истории Сопротивления, о героических поступках; сотни раз слышали они одни и те же слова:

«Какие вы счастливые, что были в Лондоне. Мы здесь страдали. Если бы вы только знали, какому риску мы подвергались! Несмотря на все это, мы выгнали немцев».

«Вы не можете понять, вы не знаете, на что это было похоже. Такой-то был убит, такой-то казнен, депортирован».

«Что! Вы летчик, младший лейтенант? Легко понять, что знаки отличия было нетрудно получить в Лондоне!»

Летчики не понимали всего этого. Они сделали все возможное и не хотели цветов и празднеств, не ждали наград, хотели лишь снова увидеть свои дома, даже если они были разрушены. Они предпочитали молчать, но глубоко внутри страдали от несправедливости. Через что они прошли? Они могли быть заживо сожжены, замурованы пылающими останками «спитфайра», они видели вздымающуюся перед ними землю, когда, заключенные в узком металлическом гробу кабины с ее сдавленным капотом, считали оставшиеся секунды жизни — четыре, три, две… Три раза в день в течение месяцев они постоянно бросали свои измученные согнутые тела на зенитную артиллерию, находясь на волоске от смерти. Каждый раз, до последнего…