Елена Кочемировская - 10 гениев литературы Страница 52

Почему же декабристы не предложили Пушкину вступить в тайное общество? Видимо, сыграли свою роль два фактора: с одной стороны, нежелание подвергать талант поэта опасности, с другой – понимание того, что Пушкин, находящийся в поле усиленного наблюдения правительства, может привлечь к обществу нежелательное внимание властей. Кроме того, политические наставники поэта не видели в нем безоговорочного гражданского героизма.

В феврале 1822 года состоялся разгром кишиневского кружка, началось следствие. Атмосфера слежки, доносов, разрушение круга друзей и единомышленников сделали дальнейшее пребывание Пушкина в Кишиневе исключительно тяжелым, и он обрадовался возможности служебного перевода в Одессу, в канцелярию графа Воронцова. Вот как Пушкин в письме к брату от 25 августа 1823 года описывает свое переселение: «Здоровье мое давно требовало морских ванн; я насилу уломал Инзова, чтобы он отпустил меня в Одессу. Я оставил мою Молдавию и явился в Европу (в первых числах июня); ресторации и итальянская опера напомнили мне старину и, ей-богу, обновили мне душу. Между тем приезжает Воронцов, принимает меня очень ласково, объявляет мне, что я перехожу под его начальство, что остаюсь в Одессе».

Пушкин находился в Одессе до 1 августа 1824 года. Этот короткий период был одним из наиболее противоречивых в его жизни. Вначале поэт чувствовал только отрадные стороны одесской жизни и был захвачен удовольствиями жизни в большом городе с ресторанами, театром, итальянской оперой, блестящим и разнообразным обществом. Эта жизнь увлекла Пушкина, который произвел на одесскую молодежь двоякое впечатление: для одних он был образцом байронической смелости и душевной силы; другие видели в нем «какое-то бретерство, suffisance и желание осмеять, уколоть других» («Записки» Н. В. Басаргина).

Однако «медовый месяц» жизни Пушкина в Одессе был непродолжителен: уже в ноябре 1823 года он называл ее прозаической, жаловался на отсутствие русских книг, а в январе 1824 года мечтал убежать не только из Одессы, но и из России. Весной у него начались настолько крупные неприятности с начальством, что он оказался в худшем положении, чем когда-либо прежде. Граф Воронцов и его чиновники смотрели на Пушкина с точки зрения его пригодности к службе, не принимая претензий на «высшее значение». Поэт озлоблялся и мстил эпиграммами, едкость которых чувствовал и сам граф, имевший полную возможность уничтожить коллежского секретаря Пушкина.

Кроме того, поэта мучило безденежье, которое ощущалось в Одессе значительно острее, чем в патриархальном Кишиневе. В Кишиневе бедность напоминала о поэзии, в Одессе – о неоплаченных счетах. Пушкин писал брату: «Изъясни отцу моему, что я без его денег жить не могу. Жить пером мне невозможно при нынешней цензуре; ремеслу же столярному я не обучался, в учителя не могу идти; хоть я знаю Закон Божий и 4 правила – но служу и не по своей воле – и в отставку идти невозможно. Все и все меня обманывают – на кого же, кажется, надеяться, если не на ближних и родных. На хлебах у Воронцова я не стану жить – не хочу и полно – крайность может довести до крайности».

Отпечаток на одесскую жизнь Пушкина наложила и дружба с А. Н. Раевским, определившая его отношения с широким кругом одесского общества. Александр Раевский, вероятно, ревновал Пушкина к его ранней славе и находил утешение в том, чтобы внушать дамам ужас перед своими мефистофельскими выходками. В Одессе он наслаждался скандальной славой нарушителя общественных условностей, а с Пушкиным его связала своеобразная «игра в дружбу» и столь же характерная «игра в литературу», перенесенную в жизнь и быт. Участники этой игры в обществе вели себя дерзко, «выворачивая» наизнанку все понятия: любовь следовало отвергать, но ненависть была неотразима, дружба подразумевала предательство.

Пушкину эта игра в литературные страсти позволяла на время забыть о реальных изменах, которые преследовали его в последние месяцы жизни в Кишиневе и не оставляли и в Одессе. Измена и предательство стали постоянным предметом размышлений поэта, который в 1835 году писал об этом времени:

Я зрел врага в бесстрастном судии,Изменника – в товарище пожавшемМне руку на пиру, – всяк предо мнойКазался мне изменник или враг.[35]

В контексте таких настроений делается объяснимой и беспримерная мрачность некоторых стихов Пушкина одесского периода («Свободы сеятель пустынный…», «Демон», «Недвижный страж дремал на царственном пороге…», «Зачем ты послан был и кто тебя послал?» и др.).

Жизнь в Одессе ознаменовалась для Пушкина несколькими страстными влюбленностями (и многими мелкими интрижками). По свидетельству М. Н. Волконской, «как поэт, он считал своим долгом быть влюбленным во всех хорошеньких женщин и молодых девушек, с которыми он встречался. <…> В сущности, он обожал только свою музу, но поэтизировал все, что видел». Тем резче бросается в глаза подлинная страстность трех его глубоких увлечений в Одессе.

Первой в этом ряду стоит Амалия Ризнич – жена местного негоцианта, с которой Пушкин познакомился в июле 1823 года. Именно о ней идет речь в «Отрывках из путешествия Онегина»:

А ложа, где красой блистая,Негоциантка молодая,Самолюбива и томна,Толпой рабов окружена?Она и внемлет и не внемлетИ каватине, и мольбам,И шутке с лестью пополам…А муж – в углу за нею дремлет.

Другая – Каролина-Розалия-Текла Адамовна Собаньская, красавица полька, сестра жены Бальзака, воспетая безумно влюбленным в нее Мицкевичем и Пушкиным, который был ей обязан «опьянением любви, самой конвульсивной и самой мучительной». Она была любовницей и агентом начальника Южных военных поселений генерала Витта. Собаньская собирала для него данные о Мицкевиче и Пушкине, а позже оказывала шпионские услуги Бенкендорфу. Высланная после польского восстания 1830 года из России, она жаловалась на неблагодарность русского правительства.

Однако весной 1824 года обе эти любови были вытеснены чувством к Елизавете Воронцовой, жене графа Воронцова, под началом которого поэт состоял на службе. Ко времени описываемых событий граф Воронцов – когда-то либерал – успел прославиться своим честолюбием, беспринципностью и выходящей за рамки приличий угодливостью к императору и вышестоящему начальству. Воронцов был высокомерен по отношению к подчиненным и всем, кто был ниже него по положению. Когда Пушкин поступил в его распоряжение, граф принял в отношениях с ним свой обычный тон, подчеркивавший любезность начальника и непреодолимость дистанции между ним и подчиненными.

Поэзия была для Воронцова вздором. Ф. Вигель {48} привел в своих «Записках» разговор с ним: «Раз сказал он мне: «Вы, кажется, любите Пушкина; не можете ли вы склонить его заняться чем-нибудь путным под вашим руководством?» – «Помилуйте, такие люди умеют быть только что великими поэтами», – отвечал я. «Так на что же они годятся?» – сказал он». Воронцов упорно отказывался видеть в Пушкине кого-либо, кроме мелкого канцелярского чиновника и считал своим долгом следить за опальным поэтом и доносить о его поступках вышестоящему начальству.