Владимир Крупин - Выбранные места из дневников 70-х годов Страница 53

Всё. Уже и сам хочу в Москву. Такая тоска была вчера, когда отдалялась Тамань, даже дельфины не отвлекали. Пристань скрылась, белела долго птицефабрика, потом и она, на косу не заходили.

Керчь. Ходили по ул. Ленина. Конечно, не Тамань, курортные виды. А Тамань, кажется, выстоит и голодной своей жизнью отвратит обилие туристов. Здесь рiдна большевичина. Уже и плакаты против “кишковых захворюваннiй”. На берегу корыта с мокрыми опилками. Надо ступить ногой. От заразы, от скотских захворюваннiй. Полистал дневник — не лодырь ли? Получается по две странички на день, если считать, что ездил пятьдесят дней. Это не работа, дарахие таварисчи!

Сижу дома, никуда не хочется, то есть на море не хочется. А пройти по старым местам нужно. Только это похоже будет на прощание, да и старые места обновились. И это — слой на слой — пестрит.

Да! в Кирове дали полосу в “Комсомольском пламени”. Это радость. Что — не знаю, кто писал о книге — не знаю, но сам факт радостен. Спасибо.

22 августа, понедельник. Москва. Приехали вчера поздно в поезде самом дерьмовом, конечно, опоздавшем. Оправдание — лето. Но цены купейные. Сейчас хожу из угла в угол, за все хватаюсь, вещи разбираю, звоню. Ох, не потерять бы силы в мелочах. Ведь осень летит — клены желтые.

Отказы и письма.

По дороге что-то записывал, но, убирая со стола, смахнули с другими бумажками.

О раскопках. Конечно, уму ученого оскорбительно было б прочесть: развалины, заросшие лебедой. “Как! Не видеть в них города, невежество!” Не вижу. Мне легче представить раскопки наших шлакоблочных домов.

Дома хорошо — родные книги, фотографии бабушек, дедушек, “дымка”. Отказ из “Знамени”, “Нашего современника”.

26 августа. Ничего интересного. Страшно много работы. Посему ничего не делаю. Езда. Сегодня семейно, в Архангельское. Вчера — в “Лит. Россию”, “Наш современник”.

Чемоданы не разобраны. Надя слабая.

В доме темно, нет лампочек. Читать тускло. Ксенофонт. Как смешно после Тацита, Светония, Карамзина, Ключевского читать современников!

27 августа. Отчитался за командировку в “Правде”. Получил оскорбительный гонорар за статью в “Комсомолке”. С горя чуть не пропил, но привез домой — нищета.

Иду по тексту “На днях или раньше”.

Вчера в книжной лавке купил Вампилова. А также мерзейшую в числе других книгу “Тени прошлого”. Писатели-классики подобраны так, что выставлены борцами против… религии. Вот тебе на! Глубоко религиозные люди, оберегавшие церковь от случайных корыстных людей.

29 августа. На ВЛК меня не приняли. Значит, так надо.

Сижу третий день, переколачиваю через машинку летнюю двухлистовку. Завтра добью. Понесу.

30 августа. Добил. Отнес.

Дело искусства — спасение духа нации. В воспитании национального самосознания. Национализм — дело любой нации. Но только не нашей: живя хуже всех, мы умудряемся всех жалеть.

Ну, дрянь фломастер, не хочет писать. А думал писать об этом долго. Вчера до ночи читал Распутина, вышли повести в новой книге; новый шрифт, издание — и они как будто обновились.

31 августа. Последний день августа, последний день этого лета.

Ходил сейчас отправлять в Тамань бандероль — очередища. А там что сейчас? Дождь? Солнце.

Как уходил таманский берег… В нем для меня не Лермонтов, в нем века, я чувствую и вижу: вот Германасса, вот и море веков минувших и века нынешнего, и люди босиком, и каждый был ребенком.

В последний день Бог подарил мне прощание с морем и Таманью. Надя поехала в город, Катя лежала, считая, что так быстрее дождется поезда, я поехал один. Ветер, накануне дождь, на косе пусто. Волны не прямо на берег, а боковые. Быстрые, резкие. В Кучугурах были выше, медленней. Тут были взбаламученные, с травой, песком. Похлестало и пожгло до красноты кожу. Потом взял вино “Аромат степи”, но такое дерьмо, что в степь до сих пор не хочется. Пить не стал, оплеснул себя широким красным кругом.

Потом приехал и пришел на высокое место, на Митридат, где встречал давно-давно рассветы. И вот подарок: так были чисты голубые промытые дали, что увидел золотой таманский берег.

Сейчас сижу в Москве. Стоят цветы для завтрашнего сентября. Закат. Поставил музыку и нарочно неудобно скорчился для записи, чтоб не расписываться.

Так гнетет неизвестность и в журналах, и в “издальстве”. Катя маленькая так и произносила: “Папа, ты в издальство?”.

Вчера и сегодня выезжал.

Селезнев расходится — вот горе ему. Так добивался квартиры, прописки, прожил с женой (2-я) 10 лет. Она, говорит он, сплелась с другим. Кооператив не меняют и т. д. Все разрушено — семья, честь, совесть. Другой — вытащенный Юрой из ямы его сотрудник. Дочь болела, сгибался над заработками, жил по углам — вот. Мать приехала — разбил паралич. Еще бы — ехала радоваться.

Хотел еще по делам, но не смог, проводил его, вернулся.

6 сентября. Ездил за ключами в Архангельское, четвертого приезжал друг школьных лет, вчера сидел над рецензией на сводный план. Все дни солнце, даже жарко.

Еще были в гостях у нас ученики и знакомые. Упоминаю специально, так как решил записать вообще о гостях.

Они в тягость, и еще в какую. И это на первый и второй взгляд. Живущие другим, о чем говорить? А тягость житейская? Чем покормить? Куда спать положить? Да и выпить приходится — работа стоит.

Но народ, говоря, что гость — дар Божий, знал, что говорил. И как бы то ни было, а гости приносят с собой свою жизнь, которой они живут в общей жизни. Например, любой родственник из Брянска заменит творческую командировку в Брянск. Ведь не будут же брянские рассказывать незнакомому писателю откровенно. С чего? А тут вроде полагается. Знакомые с детства, пошедшие другим путем напомнят детство. Что-то откликнется и т. д.

Знаю многих писателей, которые стремятся (обычно их к этому “стремят” жены) отвадить всяких гостей. И легко, года в три-четыре, этого добиваются. И вот — присягаю — писания их через 8-10 лет становятся далекими от истины.

Надо терпеть.

А многие гости в радость.

Это важно — принять человека.

12/IX. Не буду записывать. Солнце, ходил по саду, ел яблоки. Это я в Архангельском. Приходил милиционер — смотритель этой дачи. Полил комнатные цветы, застенчиво помялся и ушел.

Все время думаю о повести. Не думается, то есть думается бесполезно.