Яков Минченков - Воспоминания о передвижниках Страница 54

   Пустил дыма тучу из толстейшей папиросы, поскреб в вихрах и продолжал:

   -- Как же идти вдвоем к графине, где взять второй костюм? Обратились к фельдшеру, у него ничего подходящего не оказалось, но он подумал, подумал и говорит: "Вот что, пойдите-ка вы к мельнику, недалеко отсюда в лесу на речке, у него, пожалуй, найдете". -- "У мельника? У него-то откуда?" -- "А вот там узнаете, вам ничего не стоит, недалеко, и прогулка хорошая".

   Пошли мы и нашли речку и мельницу, седую от времени и мучной пыли. Чмокают колеса, внизу темно-зеленый омут. Тит в восторге от пейзажа, собирается прийти сюда писать.

   Вышел мельник, еще довольно молодой, обликом никак на мельника не похожий. Узнал, кто мы, и особо радостно повел нас в избу. Живет, видимо, в довольстве, в избе чисто и обстановка приличная, хотя на севере такие дома встречаются и у крестьян. Жена миловидная, приветливая. Славный белокурый мальчуган кругом матери вьется. Говорит хозяин по-городски. Угощает нас чаем с медом, молоком, хлеб белый.

   Мы объяснили ему, зачем пришли: нет ли у него подходящей одежи. "Для вас -- говорит, -- найдется, пойдемте примерим".

   Пошли в спальню. Кровать, стол, сундук, а на стенах... мы так и ахнули: отличные этюды академических обнаженных натурщиков и натурщиц.

   "Это, -- говорит хозяин, -- я здесь держу, а то крестьяне как увидят, так плюются". -- "Да откуда вы их здесь добыли?" -- "Откуда? -- мельник сел на сундук и горько улыбнулся. -- Сам писал".

   Тит даже привскочил.

   -- Голубчик мой, да как же это так?

   -- А так, что и я учился в Академии. В детстве любил я рисовать; как найду бумажку, уголек -- целый день не оторвешь меня от рисования. Случилось так, что покойный граф, в усадьбе которого вы бываете, охотился и заехал позавтракать к отцу моему, тоже любителю охоты. За завтраком слуга вынул из погребца бумагу, положил на стол, а я стащил ее и стал рисовать самого графа и собак.

   Граф увидел рисунок и говорит отцу: "Его надо отдать в ученье, будет у меня дворовым художником".

   Отец сперва не соглашался, на коленях просил графа не соблазнять и не губить сына, а потом махнул рукой, и меня отвезли в Петербург, где я жил в людской у барина. Меня подучили и отдали в Академию. Дошел я до натурного класса. Граф умер, а отец прислал письмо, что не может уже вести мельницу постарел и болен. Писал, что там, в Питере, неизвестно, что со мной будет, а тут верный кусок хлеба. Зазвал меня к себе, и тут я как-то незаметно для себя прирос. Подвернулась девушка, женился, сынишка родился. Ничего, об этом не жалею, а только на искусство крест поставил.

   Так вот к свадьбе мне отец суконную пару справил. После венца я ее почти не носил, спрятал в сундук, к похоронам своим оставил, а теперь примерьте -- может, вам подойдет.

   Вынул костюм из сундука, примерили. Титу точь-в-точь, только брюки надо подшить -- длинные.

   Хозяин говорит:

   --Даю вам с условием, чтоб мне не возвращали. Все равно костюм мне теперь тесен, и не хочу его на смерть иметь, пусть вам он в жизни послужит.

   Как ни толковали, а пришлось согласиться.

   Провожали нас, выбежал его мальчик кудрявый. Отец гладит его по голове: "Смотри, -- говорит, -- вот они, настоящие художники", -- а у самого слеза блестит на щеке.

   -- Эх, други мои милые! -- не утерпел и добавил Максимов: -- И в вологодских лесах человеческое сердце бьется!

   Ну, так вот: обрядились мы теперь вдвоем и явились к графине к обеду. Тут дело было труднее, чем за завтраком. Подавались такие кушанья, что мы не знали, как с ними обходиться и как есть. В конце обеда подали к кофе маленькое пирожное на тоненьких загнутых металлических пластинках. Все брали пирожное маленькими вилками, а Тит пялил глаза на племянницу и всадил в рот пирожное вместе с жестянкой. Видит, что дело дрянь, но не выплевывать же на тарелку жестянку, и стал он ее во рту зубами катать в шарик, чтоб можно было проглотить.

   Котенок племянницы по нашим спинам цепляется, играет, а племянница обращается к Титу: "Когда у моего котеночка будут детки, так я назову их всех Тити-Тити. Вы позволите мне их так называть?".

   Тит давится от жестянки во рту, катает ее по всем углам и только головой кивает в знак согласия.

   Обед кончился, и Тит проглотил жестянку.

   Графиня обратилась к нам с какой-то просьбой, в которой часто повторялось слово герб, герб. Переводчицы подсказали, что она просит нарисовать ей герб.

   Что же, дело небольшое; подумали, что придется изобразить герб на платке или скатерти, охотно соглашаемся. Оказалось, герб надо писать на фронтоне дома, выше второго этажа, с подвязанной деревянной люльки, как это делают маляры и штукатуры.

   Вот влопались, черт бы их побрал! Но делать нечего, писать придется, как обещали.

   Всю дорогу, как шли мы домой, пилил я Тита. "И дернула же тебя, -- говорю, -- нелегкая жестянку проглотить, теперь заметят, что ее нет, что подумают? А еще говорил, что хороший тон изучал".

   А он трет живот и успокаивает меня: "Ничего, если жив останусь, дело поправлю".

   Ну и поправил, нечего сказать!

   Пришли мы на другой день, чтоб герб писать, а он подошел к компаньонке и говорит: "Передайте графине, что если будут искать жестяночку с моей тарелки, пусть не подумают чего на прислугу, это я ее проглотил".

   Стал я его опять ругать: "На кой черт ты в этом признался, теперь скажут: вот крокодил объявился, все глотает". А Тит доказывает: "Тебе хорошо говорить, а подумай: жестянка, может, серебряная была, и за нее невинный человек пострадать мог. И с тобой, -- говорит, -- оплошность случиться может".

   Ну, ладно. Качались мы на подвешенных перед фронтоном досках, любовались с них прекрасным видом окрестностей и написали проклятый герб.

   Пришла пора возвращаться в Питер, и мы явились к графине с прощальным визитом. Нам подали кофе, печальный Тит не ел, не пил, племянница дала ему вырванный из альбома надушенный листок с их петербургским адресом и от имени графини просила нас бывать у них в городе. Потом села за рояль и пропела романс. Тит таращил на нее глаза, а котенок прыгал, прыгал по нашим спинам и, наконец, скрылся.

   Подошел, как говорят, момент разлуки. Мне захотелось не ударить лицом в грязь и уйти с эффектом. Раскланиваясь во все стороны, я стал пятиться задом в переднюю, где стоял на столике мой цилиндр. При последнем поклоне быстро схватил и взбросил его на голову.

   О, проклятый котенок! Он притаившись, сидел в цилиндре, вывалился из него мне на голову и, запутавшись в моей шевелюре, повис, анафема, над моей физиономией, стараясь сползти, как с дерева, хвостом вниз.