Кадеты и юнкера в Белой борьбе и на чужбине - Сергей Владимирович Волков Страница 54

алые, синие, белые, черные – здесь были кадеты почти всех российских кадетских корпусов. Изредка виднелись Георгиевские кресты и медали и нашивки, указывающие ранения. Это были не дети, учащиеся, а боевая молодежь, понюхавшая пороху. Приехавший до нас один из старших тифлисцев князь Химшиев предупредил, что во Владикавказском корпусе строгая, строевая дисциплина и надо быть все время начеку. Вечером в ожидании сигнала строиться на ужин мы болтались поближе к залу первой роты и по первому звуку помчались туда. Поздно: рота была уже выстроена. «Тифлисцы! – крикнул вице-фельдфебель, терский казак Карпушкин[168]. – Это вам не Головинский проспект, потрудитесь не опаздывать!» Однажды рота была собрана вечером в одном из классов. Посередине сидела группа старших кадет разных корпусов.

Старший из них сказал краткую речь, что вот, мол, мы съехались со всех концов России в гостеприимный Владикавказский корпус и рады, что нам дается возможность восстановить старые традиции. И посему вводится кавалерийский цук: старший по поступлению в корпус кадет объявляется «генералом выпуска», следующий – «полковником» и т. д. Этот вид традиции был заимствован некоторыми корпусами из кавалерийских училищ. Цука не было ни в Вольском, ни в Тифлисском корпусе. Когда мы расходились, владикавказцы шли хмурые и перешептывались. На другой день было передано по классам, что владикавказцы никакого цука и «генерала выпуска» не признают и в корпусной жизни все остается по-старому. Старшим кадетом является, как полагается по уставу, вице-фельдфебель. «Кавалеристам», как гостям и меньшинству, ничего не оставалось, как подчиниться решению хозяев.

Я чувствовал себя больным, но все-таки пошел в отпуск к другу моего отца, персидскому консулу Давуд-хану. У него были гости, и я наслушался разговоров. Оказывается, Белая армия под давлением значительно превосходящих сил красных катится на юг и вряд ли сможет задержаться на подступах к Кавказскому хребту. Особенно пессимистично был настроен сам хозяин. Давуд-хан вырос на Кавказе и хорошо знал обстановку. Он громил разбухший и разложившийся тыл белых и не надеялся ни на какую помощь западных союзников. Я в мрачном настроении вернулся в корпус, а через два дня попал в переполненный лазарет с сыпным тифом и воспалением легких. В 1919–1920 годах свирепствовала «испанка», особенно зловредный грипп, от которого умирали сотни тысяч людей. Когда я пришел в себя, то узнал, что во Владикавказе находится и Петровско-Полтавский корпус, эвакуированный из Полтавы. Их корпусной врач, милейший доктор Дербек[169], обходя своих полтавцев, всегда осматривал и меня. В лазарете начались хлопоты и волнения: запахло эвакуацией. Ко мне зашел старший врач доктор Передельский и сказал, что я так слаб, что брать меня с корпусом по Военно-Грузинской дороге он не рискует, и поэтому я буду оставлен в городе. К счастью, Давуд-хан взял меня к себе в консульство. На меня надели персидскую шапку и дали мне легкую работу в конторе.

Первыми вошли во Владикавказ скрывавшиеся в горах красные партизаны, под командой товарища Гикало. Среди них было много китайцев из отряда Пау-Ти-Сана. Китайский отряд был сформирован Кировым. Это были настоящие банды. Регулярные части Красной армии показались мне похожими на их царских предшественников: те же круглые русские лица, та же походная форма, только без погон, кокард и иногда без поясов. Командный состав был, наоборот, совсем не похож на царских офицеров. По городу часто расхаживал какой-то старший командир с маленькой щеголеватой бородкой, воинственного, но никак не воинского вида: коричневый френч и галифе, желтые сапоги со шпорами, тросточка и неизменный револьвер. Вероятно, так же выглядел и известный авантюрист Котовский, из которого советская пропаганда сделала героя. Вскоре этот опереточный персонаж исчез: ходили слухи, что он был арестован Чекой[170].

Для налаживания дипломатических связей Давуд-хан пригласил в консульство на обед командира дивизии, взявшей Владикавказ, и его помощника. Не знаю, был ли это начальник штаба или политрук. Мне было приказано сидеть в своей персидской шапке на левом фланге и безмолвствовать. Советские гости были в неопределенной походной форме и показались мне похожими на дореволюционных писарей, сменивших свой дешевый шик на боевую подтянутость. В разговоре кто-то на правом фланге вместо «Антанта» сказал «Анкета», но все сделали вид, что ничего не заметили. Гости как будто не обращали на меня внимания, но я несколько раз ловил быстрый любопытный взгляд начштаба. Вероятно, несмотря на свою высокую персидскую шапку, я мало походил на перса.

В городе начались аресты буржуазии, «изъятие ценностей», ночная стрельба. Заработала Чека. В числе ее сотрудников оказался один из нашей компании молодежи, интеллигентный еврей, сын местного аптекаря. Он знал, что я кадет, скрывающийся в персидском консульстве, но меня не выдал. Тогда еще иногда действовали дореволюционные нормы человечности. В консульство вселилась и перепуганная горско-бельгийская семья Бамат-Аджиевых. Отец – бывший офицер царского конвоя – хорошо знал моего отца. Сопровождая Императора, он проезжал Брюссель, влюбился в красивую блондинку-немку и умудрился вывезти ее на Кавказ. Она приняла магометанство, стала Султан-ханум, выучила русский и горский язык своего мужа и родила ему двух дочерей. Нина и Эмма совмещали в себе прирожденную западноевропейскую культурность с горячей природой горской женщины. Слушая рассказы обо всем творящемся кругом и красных расправах, Султан-ханум охала и вспоминала свой далекий и спокойный Брюссель. А молодежь оставалась молодежью. Мы гуляли в «Трэке», и – о, глупость, о которой стыдно вспоминать, – я щеголял в гимнастерке с перемычками от снятых погон, вот, мол, посмотрите, кто я, белогвардеец. Давуд-хан решил, что мне пора возвращаться в Тифлис, к матери. Это было своевременно: вскоре после моего отъезда он, несмотря на всю свою дипломатическую неприкосновенность, был арестован и отправлен в Москву, где ему было предъявлено обвинение в укрывательстве «группы деникинских офицеров». Давуд-хан пристроил меня к своему предшественнику, уезжавшему по болезни. Давуд-хан выправил мне документы на девичью фамилию моей матери, так как допускал, что местные старожилы-революционеры помнят моего отца – «золотопогонника». Мы тронулись по Военно-Грузинской дороге в Тифлис. И опять безрассудство: я взял с собой якобы хорошо спрятанные открытки-портреты белых вождей Алексеева, Корнилова, Деникина, Врангеля и Шкуро. Для чего было так глупо рисковать – сейчас уму непостижимо! Большевики не щадили кадет, и найди они у меня этот контрреволюционный материал, я был бы кончен. Действительно, Бог хранит детей и пьяных. Путешествие по Военно-Грузинской дороге летом было гораздо приятнее нашего ноябрьского следования. Я забыл об открытках и любовался природой. К счастью, на советской стороне осмотр прошел благополучно, и мы оказались в безопасности на грузинской. Командир грузинского пограничного поста, посмотрев мои бумаги, спросил: «Месхиев? Я кончил Тифлисский корпус с Ираклием Месхиевым.