Гайра Веселая - Судьба и книги Артема Веселого Страница 55

К этому времени я уже два раза перечитала «Гуляй Волгу». Как-то спросила, почему он написал «Кама — урывистая вода», почему не «порывистая». Отец ответил: «Это слово мне попалось у Даля. Урывистая вода, урывистый ветер…»

Вышли в Волгу. 10 июля проплыли Жигули.

Во время этого путешествия отец не останавливался возле больших пристаней, за едой ходили в деревни.

Самару миновали, даже не побывав на базаре.

Отец зачаливал лодку за попутную баржу или плоты, чтобы не выписывать, как это полагалось, у охраны пропуск на разрешение проплыть под мостом. Теперь понимаю: он опасался, что в случае его ареста мы останемся одни вдали от дома.

Но тогда я ни о чем не догадывалась, мы занимались своими обычными играми, с удовольствием ходили по мелководью с бреднем, на привалах строили шалаши, как «маленькие индейцы» Сетона-Томпсона.

5 августа у Каменного Яра перешли в Ахтубу — старое русло Волги.

20 августа проплыли Сероглазку.

До конца путешествия оставалась какая-нибудь неделя.

В Астрахани отец подарил лодку мужику, который помог донести вещи и посадил нас в вагон.

Когда проезжали по Саратовскому мосту, отец подвел нас к окну, и, не отрывая взгляда от Волги, негромко нараспев произнес:

Славы, денег, любви и винаВ жизни своей я хлебнул сполна…

Мы ехали в купе одни, когда проводник объявил, что скоро Москва, отец сел напротив нас на лавку и сказал: «Девчонки, что бы со мной ни случилось, не думайте обо мне плохо».

Из записок Заяры Веселой

В последний раз я, девятилетняя, видела отца в сентябре или октябре тридцать седьмого у нас на Кривоарбатском.

В тот день я вернулась из школы (мама была на работе, Гайра еще на занятиях) — следом пришел отец. Несколько раз молча прошелся по комнате, потом сел за стол, достал из кармана и положил перед собой тоненькую книжку в бумажной обложке. Я углядела, что она из собираемой мною серии «Книга за книгой», обрадовалась и потянулась за ней через стол, но отец прижал книжку ладонью.

— Сиди и слушай… «Янко-музыкант»[76], — начал он с печальной торжественностью.

Отец читал мне вслух, чего прежде никогда не делал: я самостоятельно читала с четырех лет. Слушала, смаргивая слёзы; заплакала, когда он дочитал последнюю строку: «Над Янко шумели березы…»

Вскоре отец ушел; тогда я не пожалела, что не побыл со мною подольше: мне не терпелось еще раз перечесть историю Янко…

После реабилитации отца мне довелось побеседовать с Константином Георгиевичем Паустовским. Он рассказал, что с Артемом они познакомились в феврале 1937 года в Ялте, потом несколько раз встречались в Москве.

В конце октября Артем пришел к Паустовскому, подарил «Россию, кровью умытую», сделав на ней надпись. «Смысл ее такой, — вспоминал Константин Георгиевич: — если встретимся через много лет, пусть можно будет сказать: „се человек“… Очень характерно для Артема…»

Артем был мрачен, сказал, что ждет ареста. Паустовский оставлял его у себя ночевать, Артем отказался…

Это была их последняя встреча.

Из письма Людмилы Борисевич Михаилу Пантюхову

10 октября 1956 г.

[…] Во время посещения им места, о котором он упоминал в последнем письме к Вам, с него взяли подписку о невыезде (наверно, в тюрьме не было в то время мест). Еще некоторое время он был «на свободе», насколько помнится, никаких неприятностей (подобных Вашим) по партийной линии у него не было. Партбилет до конца был с ним[77]. Во всяком случае, 28.Х.37 он пришел с партсобрания или с заседания парткома, у меня есть основания думать, что все было в порядке.

А через несколько часов за ним пришли. Их было значительно больше, чем, кажется, это положено для таких визитов. Было 4 часа ночи. К нему кинулись так, как будто были уверены в сопротивлении. У него, как у вора, вывернули карманы. Поверьте, даже это было ужасно. Меня попросили в другую комнату, а возле него встал солдат с винтовкой. Прощаясь, я сказала ему на ухо, что позвоню — и назвала по имени его коллегу (временного генерала от литературы). Артем выпрямился и твердо вслух сказал: «Не смей!»

Вот и все. Опомнились мы, когда внизу бухнула дверь в парадном.

Везли его на Лубянку, должно быть, медленно. Писали, в Москве в ту ночь был такой необыкновенный туман, что сталкивались прохожие, фар у машин не было видно, приостановилось движение транспорта.

Об архиве. Так был Артем далек от жуткой действительности, что попросил взять с собой рукописи. Ему разрешили, унесли полный портфель… 5

Вряд ли отец рассчитывал работать в тюрьме над рукописями, когда брал портфель (видимо, заранее приготовленный). Скорее всего, понадеялся, что, приобщенные к следственному делу, они могут сохраниться.

К сожалению, этого не произошло.

Часто и бездумно повторяемое изречение рукописи не горят всего лишь красивая утешительная фраза.

Артем Веселый не был «далек от жуткой действительности».

В 1919 году, разоблачивший беззакония мелекесских чекистов и назначенный Губкомом партии в эту ЧК контролером, Артем Веселый прекрасно знал, какова на самом деле эта организация, преобразованная в НКВД.

Вскоре после реабилитации отца с нами, тремя его дочерьми, и матерью Фанты Верой Яковлевной встретился вернувшийся из заключения старый большевик Аркадий Григорьевич Емельянов[78].

В 1938 году он сидел в одной камере с отцом.

Артема часто по ночам вызывали на допросы, с допросов его приносили.

Аркадий Григорьевич сказал, что из всех, встреченных им в тюрьме людей, только двое до конца понимали, что происходит — Артем и Чубарь[79]. Известно, что многие арестованные уповали на то, что разберутся — и отпустят. Артем сказал: «Не для того нас посадили, чтобы выпустить».

Из записок Гайры Веселой

17 ноября 1979

Была в Переделкине у Надежды Васильевны Чертовой[80], записала ее рассказ.

«[…] Писательская организация пострадала больше других творческих союзов: было арестовано 300 писателей. Из них вернулись 60, и многие вскоре умерли.

Я занималась вопросами жилплощади, и мне пришлось разговаривать со всеми 60 вернувшимися. Я у каждого спрашивала, не встречали ли они троих мне близких людей: Ивана Катаева, Павла Васильева и Артема Веселого… И обо всех мне рассказали.