Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер Страница 57

1 Там же. С. 112.

2 Там же. С. 124.

3 Там же. С. 128.

123

редаёт свойственную носителям синдрома саванта способность как бы предзна-ния, угадывания заранее известного результата. Википедия объясняет причины

этого явления «асинхронией развития головного мозга … недоразвитие в одной из

областей психической деятельности сопровождается гиперкомпенсацией в другой».

Только следующим летом отцу стало известно о причине школьных прогу-лов сына. «Страсть сына к шахматам так поразила его, показалась такой неожиданной и вместе с тем роковой, неизбежной, – так странно и страшно было сидеть

на этой яркой веранде, среди чёрной летней ночи, против этого мальчика, у которого словно увеличился, разбух напряжённый лоб, как только он склонился

над фигурами, – так это всё было странно и страшно»,4 – предчувствие не обмануло Лужина-старшего: проиграв подряд несколько партий, он понял, что

сын «не просто забавляется шахматами, он священнодействует».5 Описание

этой ночной игры автор сопровождает нагнетанием символики мрачных пред-знаменований, долженствующих обозначить некий роковой рубеж в отношениях отца и сына, губительный для них обоих и вовлекающий в эту драму

также и несчастную в этой семье жену и мать. Лужин-старший никак не мог

сосредоточиться на игре, вспоминая «свой беззаконный петербургский день, оставивший чувство стыда», и когда сын сказал: «Если так, то мат, а если так, то пропадает ваш ферзь», – он, смутившись, взял ход обратно. Когда же он, наконец, ход сделал, то «сразу начался разгром его позиций, и тогда он неестественно рассмеялся и опрокинул своего короля».1 Шахматы беспощадно пред-рекали судьбу «королю», опрокинутому бездарным и лукавым отцом, и автор

счёл необходимым отметить этот момент излюбленными «знаками и символами»: «Мохнатая, толстобрюхая ночница с горящими глазками, ударившись о

лампу, упала на стол. Легко прошумел ветер по саду. В гостиной тонко заигра-ли часы и пробили двенадцать».2 Наутро после этой игры «в густой роще за

садом … маленький Лужин зарыл ящик с отцовскими шахматами».

Сопротивляясь судьбе, не желая признавать роковой характер своего

проигрыша, Лужин-старший приглашает сельского доктора, хорошо игравшего в шахматы, – с тайной надеждой, что уж ему-то сын проиграет. Но сын

постоянно выигрывал, а доктор «стал бывать каждый вечер и … извлекал

огромное удовольствие из непрекращающихся поражений». И вот от него-то

Лужин-старший и «услышал те слова, которые так жаждал услышать, но те-4 Там же. С. 139.

5 Там же. С. 140.

1 Там же. С. 139.

2 Там же. С. 140.

124

перь от этих слов было тяжело, – лучше бы он их не услышал».3 Этот «угрюмый доктор» оказался не только прекрасным партнёром совсем не угрюмому

с ним Лужину. «Он принёс учебник шахматной игры, посоветовал, однако, не слишком им увлекаться, не уставать, читать на вольном воздухе. Он рассказывал о больших мастерах, которых ему приходилось видеть, о недавнем

турнире, а также о прошлом шахмат, о довольно фантастическом радже, о

великом Фелидоре, знавшем толк и в музыке».4

Уже здесь, сквозь «угрюмого доктора», «сквозит», угадывается, проступает поддерживающая юного партнёра «божественная» ипостась самого автора, вершителя судеб своих героев – так заботливо и щедро предлагает он

странному гению разнообразный, содержательный, и в то же время щадящий, оберегающий ранимую личность режим знакомства с шахматным миром. Когда же он пробует соблазнять опекаемого очередным лакомым «гостинцем» –

приносит ему «хитрую задачу, откуда-то вырезанную», то сомневаться не приходится: этот жанр – шахматного композиторства – предлагается как рецепт

спасения (каковым он был и для Набокова) от превратностей непредсказуемой

удачи шахматной игры. И хотя был у Лужина блеск счастья в глазах по

нахождению решения задач («Какая роскошь!» – восклицал он), однако «со-ставлением задач он не увлёкся, смутно чувствуя, что попусту в них растрати-лась бы та воинственная, напирающая яркая сила, которую он в себе ощущал...».5 Вот – вот то роковое качество, которое предопределило судьбу Лужина, шахматную и человеческую: сила, стремительно возносившая её носителя на вершину желанного пьедестала, затем его же обрушила.

Можно сожалеть, что «угрюмый доктор» появился рядом с Лужиным несколько запоздало и совсем ненадолго – до осени, до возвращения в город.

Было упущено время и, может быть, шанс – несколько скорректировать, хотя

бы частично разогнуть ту крутую кривую, которая бесконтрольно и слишком

стремительно ввергла сверхчувствительного подростка в опасные игры его

«острова гениальности». Тогда, в апреле, на пасхальных каникулах, выгнан-ный из кабинета отца с его шахматами, он оказался один на один со своим даром, «когда весь мир вдруг потух, как будто повернули выключатель, и только

одно, посреди мрака, было ярко освещено, новорождённое чудо, блестящий

островок (курсив мой – Э.Г.), на котором была обречена сосредоточиться вся

его жизнь. Счастье, за которое он уцепился, остановилось; апрельский этот

день замер навеки, и где-то, в другой плоскости, продолжалось движение дней,