Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер Страница 58

4 Там же.

5 Там же.

125

городская весна, деревенское лето – смутные потоки, едва касавшиеся его».1

Выделенное курсивом набоковское «блестящий островок» выдаёт автора –

значит, и понятие «остров гениальности» было известно ему из каких-то источников, которыми он пользовался в период подготовки к написанию этого романа, – возможно, из уже упомянутого первого описания этого явления Джоном Лэнгдоном Дауном, в 1887 году введшего в научный оборот

это понятие – idiot savant – учёный идиот.

Когда, в разгаре лета, на даче у Лужиных появился «угрюмый доктор», процесс отрешения Лужина-младшего от окружающей действительности зашёл уже слишком далеко: «…жизнь с поспешным шелестом проходила ми-мо»,2 и вряд ли советы доктора были услышаны, хотя, если бы этот контакт

продолжился, он мог бы быть благотворным – доктор и сам был «нелюдим», не любя пустого общения, и вместе они, похоже, хорошо понимали друг друга.

Лужин-младший, легко заметить, вообще совсем не чурался общения с теми, в

ком он чувствовал что-то подлинное, ему родственное, и с подкупающей есте-ственностью и простотой знакомился с такими людьми: с рыжей тётей, которой он, в порыве благодарности, даже как-то поцеловал руку, с «душистым

стариком», сходу сев с ним играть в шахматы, с «угрюмым», якобы, доктором, на самом деле замечательно живым и интересным рассказчиком. Даже с отцом, который проявил, наконец, интерес к тому, что действительно занимало

сына, достав с чердака старые шахматы, и сын заметил, что «лицо у него было

уже не насмешливое, и Лужин, забыв страх, забыв тайну (курсив мой – Э.Г.), вдруг наполнился горделивым волнением при мысли о том, что он может, если

пожелает, показать своё искусство».1

Вот бы и воспользоваться Лужину-старшему этим минутным доверием

сына, поддержать его, чтобы и дальше Лужин-младший, преодолевая свои

страхи, мог испытывать «горделивое волнение» и, будучи уверенным в серьёзном отношении к себе отца, охотно демонстрировал бы ему своё искусство.

Но отец, «всегда жаждавший чуда – поражения сына» в его партиях с «угрюмым доктором», – испугался сам и спугнул мелькнувшую было надежду на его

с сыном взаимопонимание.

Когда же, спустя два месяца после возвращения в город, и «вскоре после

первого, незабвенного выступления в шахматном клубе», в столичном журнале

появилась фотография Лужина, разве не естественно было бы отцу (знавшему о

страхах сына, боявшегося из-за этого возвращаться в школу), с «не насмешливым лицом» попытаться найти в школе, среди учителей и сверстников, кого-1 Там же. С. 121.

2 Там же. С. 132.

1 Там же. С. 138.

126

нибудь, кто был бы способен уважать талант сына, – и такая, даже небольшая, но критически важная группа поддержки могла бы сломать стереотип «пустого

места», которое Лужин занимал в классе, и поощрить его «горделивое волнение».

Но родители не нашли ничего лучшего, как неделю его упрашивать, и:

«Мать, конечно, плакала. Отец пригрозил отнять новые шахматы – огромные

фигуры на сафьяновой доске». Возвращаться в школу, где «узнают о его даре

и засмеют», где, войдя в класс, он увидит «любопытные, всё проведавшие глаза», было для Лужина немыслимо. Он пробовал бежать из дома – от него спря-тали зимнее пальто, он бежал снова – на этот раз в осеннем. Ему некуда было

деться, он пошёл к тёте, но тётя отправлялась на похороны «старика с цветами», и пришлось ему вернуться домой. Он заболел и бредил целую неделю, и

впоследствии, вспоминая эту и другие свои детские болезни, он особенно отчётливо вспомнил, «как ещё совсем маленьким, играя сам с собой, он всё ку-тался в тигровый плед, одиноко изображая короля, – всего приятнее было

изображать короля, так как мантия предохраняла от озноба...».2

Не желая видеть в сыне короля, Лужин-старший довёл его до бегства и

болезни, «опрокинул» его. Первая их ночная дачная игра оказалась пророче-ской: сын, без понимания и поддержки отца, «опрокидывался», загонялся в

тупиковую ситуацию Solus Rex, но и для отца «сразу начался разгром его позиций» – отчуждение сына окончательно приняло форму «аффективной блокады».

Д.Б. Джонсон точно определил место Лужина на шахматной доске его

жизни: он Solus Rex. «Это название относится к числу особых шахматных задач, когда атакуется чёрный король, единственная чёрная фигура на шахматной доске. Как и во всех обычных шахматных задачах, он приговорён к тому, чтобы получить шах и мат в несколько ходов. Вопрос заключается не в том, потерпит ли он поражение, но в том, сколько на это уйдёт ходов, и даже это

предопределено автором задачи. Этот шахматный образ имеет очевидное отношение к фигуре обречённого гроссмейстера Лужина».1 Лужин, по мнению

Джонсона, не в состоянии «отгадать намерения шахматных богов и понять

узор собственного существования», так как «не может понять, что он вовлечён

не в игру, но в жёстко продуманную шахматную задачу. Другими словами, он

не игрок в шахматной партии, а пешка в шахматной задаче. В задачах все фигуры в некотором смысле