Виктор Бакин - Владимир Высоцкий без мифов и легенд Страница 58

5 января 1966 года состоялась беседа Л.Брежнева с председате­лем правления Союза писателей К.Фединым, после которой Секре­тариат ЦК КПСС постановил провести над А.Синявским и Ю.Да­ниэлем открытый судебный процесс.

Процесс над двумя «отщепенцами, перевертышами, оборотня­ми, двурушниками и изменниками родине», как их называла услуж­ливая пресса и угодливые коллеги по писательскому цеху, состоялся в Верховном суде РСФСР 10—14 февраля 1966 года. Процесс ока­зался «открытым» не для всех — в зал суда пускали по пропускам, показания свидетелей защиты во внимание не принимались. Оба подсудимых виновными себя не признали и в последнем слове на­стаивали на праве свободы творчества и на невозможности судить о художественности произведения по Уголовному кодексу.

А.Синявский: «Пересылка произведений на Запад служила наи­лучшим способом «сохранить текст», а не являлась политической акцией или формой протеста».

Ю.Даниэль: «...никакие обвинения не помешают нам — Синяв­скому и мне — чувствовать себя людьми, любящими свою страну и свой народ».

По статье 70 УК РСФСР — «Антисоветская деятельность и про­паганда» — Синявский был приговорен к семи, а Даниэль — к пя­ти годам лагерей строгого режима. Приговор обжалованию не под­лежал.

О ходе процесса подробно рассказывали западные «голоса». Сам процесс и реакцию на него общественности принято считать началом движения, позже названного «правозащитным». В лексико­не граждан и «голосов» появились новые слова: «диссидент», «узник совести», «спецлечение»; позднее — «отказник», «невозвращенец»...

Этот процесс был беспримерным не только потому, что лю­дей судили за слово, но и потому, что обвиняемые были первыми людьми, не раскаявшимися на процессе, как этого от них требова­ли. Они не признали себя виновными, несмотря на давление сле­дователей, судей, общественных обвинителей и огромного количе­ства доброхотов, которые ничего и не читали из книг Синявского и Даниэля, но своими письмами во все инстанции требовали при­менения к ним самых суровых мер.

В марте 66-го в защиту писателей встали итальянские ком­мунисты, предложившие открыть дискуссию на страницах «Лите­ратурной газеты» по поводу свободы слова в СССР. В дискуссии итальянцам было отказано, зато от имени советских коммунистов на XXIII съезде КПСС выступил М.Шолохов с осуждением «отще­пенцев и оборотней».

Высоцкий, для которого линия партии всегда проходила где-то в стороне, не остался в стороне от происходящих событий и сразу после процесса написал гневное сатирическое стихотворение «Вот и кончился процесс...»:

Посмотреть продукцию:

Что в ней там за трещина,

Контр-ли революция,

Анти-ли советчина.

Но сказали твердо: «Нет!

Чтоб ни грамма гласности!»

Сам все знает Комитет

Нашей безопасности.

Понятно, что это стихотворение, как и письмо итальянских коммунистов, опубликовано не было.

Высоцкого не полюбили в КГБ особенно в ту пору, потому что он с его блатной тематикой был очень созвучен ситуации, в которой жил тогда советский народ. В следующем году будет при­нята статья УК 190-1 — «Распространение заведомо ложных из­мышлений, порочащих советский государственный и обществен­ный строй». Письменная или устная критика однопартийной сис­темы, безальтернативных выборов парламента, голосующего всегда только «за», наказывается лишением свободы до 3 лет. Опасность быть осужденным по этой статье сопровождала Высоцкого до кон­ца жизни...

М.Розанова обратилась в Верховный суд с просьбой о поми­ловании, избрав в качестве мотива трудности воспитания малолет­него сына (на момент ареста сыну Егору было восемь месяцев). 12 мая 1971 года руководитель КГБ Ю.Андропов выступил с инициа­тивой: сократить срок пребывания в тюрьме А.Синявскому. И хотя Синявский остался на позиции непризнания своей вины и отрицал антисоветский характер своих действий, его освободили из лагеря 8 июня 1971 года. По этому случаю Высоцкий устроил на квартире Синявского «творческий отчет», спев все песни, написанные за годы отсидки хозяина квартиры. Синявскому тогда показалось, что Вла­димир отошел от блатной песни и стал заниматься легальной заказ­ной тематикой. Он не заметил, что поэт уже исчерпал блатную тему, его не удовлетворял один и тот же тип героя, переходивший из пес­ни в песню. Поэтический мир Высоцкого нуждался в расширении, без которого сочинительство стало бы топтанием на месте.

Отсидев в лагере пять лет и девять месяцев, Синявский пробо­вал вернуться к легальной литературной работе. В Москве того вре­мени это оказалось невозможным. Писатель был обречен на судь­бу изгоя, тогда он попросил разрешения выехать на Запад. В авгу­сте 1973 года писатель с семьей выезжает по частному приглашению во Францию и остается там. Бывшие студенты МГУ и ученики Си­нявского — Мишель О'Кутюрье, Клод Фрийо и Луи Мартинес, став­шие славистами во Франции, — пригласили его преподавать. С 1973 по 1994 Синявский — профессор Парижского университета «Гран Пале», где читал лекции по русской литературе.

Старая интеллигентская эмиграция поначалу тоже очень теп­ло приняла их. Никто из них, конечно, Синявского не читал, но ду­мали — «борец с советской властью». Однажды Синявские решили показать одной пожилой паре песни Высоцкого. Те послушали и за­тем, помявшись, сказали: «М-да... Конечно, это очень интересно. Но Шаляпин пел лучше! Потому что не хрипел и не кричал». Они не понимали и текстов, потому что были оторваны от нынешней поч­вы и времени России.

В июле 74-го в Париже, анализируя литературный процесс в России, Синявский писал: «До сих пор мы не вышли из полуфольк­лорного состояния. Когда словесность не имеет силы расправить крылья в книге и пробавляется изустными формами. Но эта участь (участь всякого подневольного искусства) по-своему замечательна, и поэтому мы в награду за отсутствие печатного станка, журналов, театров, кино получили своих беранжеров, трубадуров и менестре­лей — в лице блестящей плеяды поэтов-песенников. Я не стану на­зывать — их имена и так всем известны, их песни поет и слушает вся страна, празднуя под звон гитары день рождения нового, нигде не опубликованного, не записанного на граммофонную пластинку, поруганного, загубленного и потому освобожденного слова.

У меня гитара есть — расступитесь, стены!

Век свободы не видать из-за злой фортуны!

Перережьте горло мне, перережьте вены —

Только не порвите серебряные струны!

Так поют сейчас наши народные поэты, действующие во­преки всей теории и практике насаждаемой сверху «народности», которая, конечно же, совпадает с понятием «партийности» и никого не волнует, никому не западает в память и существует в разрежен­ном пространстве — вне народа и без народа, услаждая лишь слух начальников, да и то пока те бегают по кабинетам и строчат докла­ды друг другу, по инстанции, а как поедут домой, да выпьют с ус­татку законные двести граммов, так и сами слушают, отдуваясь, маг­нитофонные ленты с только что ими зарезанной одинокой гитарой. Песня пошла в обход поставленной между словесностью и народом, неприступной, как в Берлине, стены и за несколько лет буквально повернула к себе родную землю. Традиции старинного городского романса и блатной лирики здесь как-то сошлись и породили совер­шенно особый, еще неизвестный у нас художественный жанр, за­местивший безличную фольклорную стихию голосом индивидуаль­ным, авторским, голосом поэта, осмелившегося запеть от имени жи­вой, а не выдуманной России. Этот голос по радио бы пустить — на всю страну, на весь мир — то-то радовались бы люди...»