Геннадий Алексеев - Неизвестный Алексеев. Неизданные произведения культового автора середины XX века (сборник) Страница 58

– Здесь, в этих подземельях, похоронено десять тысяч человек…

Подходим к темному отверстию в стене. Около него табличка: «Братская могила. Усопших 400 человек». По очереди заглядываем в дыру, засовывая туда свечу. Подошла моя очередь. Сначала во мраке я ничего не разобрал – свеча светила слабо, но потом пригляделся. За дырой оказалось довольно просторное помещение, вырытое в песчанике. Оно было доверху набито гробами. Гробы были простые, дощатые, безо всяких украшений, и стояли вкривь и вкось друг на друге.

Пошли дальше. Кое-где были могилы побогаче, с досками из черного полированного гранита. Около них горели лампады и свечи. Старушки-богомолки, крестясь, соскребали ногтями песок со стен и собирали его в платочки. У одной из могил старик-горбун причитал нараспев тонким женским голосом. Потом смолк и долгим поцелуем поцеловал надгробную плиту.

Тени ползали по стенам. Растопленный парафин падал мне на пальцы.

Вышли на волю. У дверей инок с желтым лицом отвечал на вопросы любопытствующих:

– Истлевают, не сразу, но истлевают. А вот гробы не гниют, нет. Гробы как новые… Открыли гроб, а из него пламя, всех так и опалило… Монахов человек с тысячу будет, а остальные – разный народ, но не простой: бояре, дворяне, купцы, начальство всякое. Раньше богатые большие деньги монастырю жертвовали, чтобы похоронили их в пещерах… Каждый день, когда служба, поминают всех, в пещерах погребенных.

25.8

Вокзал. Подают «экспресс» Псков – Ленинград. Вагоны все разные – с бору по сосенке. Нам достался совсем старый, дореволюционный, воняющий краской (есть такая особая, железнодорожная краска). Народу много. Народ простецкий – с мешками, с корзинами. Шум, крик, детский рев.

Уселись, поехали.

Проехали километров 5, остановились и стояли полчаса. Снова поехали. Не торопясь, помаленьку, давая дорогу скорым, поджидая встречные на разъездах.

Езда в древнерусском стиле. Но доехали.

26.8

Дача. Лес.

Счастливый лес. Осины, елки, сосны – все они счастливы и наперебой кричат мне о своем счастье. Кричат по простоте душевной, от радости, а не от хвастовства.

5.9

Они стоят на трамвайной остановке. Я жду, когда откроется булочная, и наблюдаю за ними.

У девушки длинные стройные ноги, и ростом она чуть повыше, но все равно – это она: ее нос, ее глаза, ее волосы, ее жесты.

Парень широковат в плечах, но все равно – это я. Уж себя-то я сразу узнаю.

Они стоят и держатся за руки. Там у них, на трамвайной остановке, сентябрь 1953 года, а у меня, рядом с булочной, сентябрь 1966-го.

Я смотрю на них и чуть не плачу: она так хороша, а у него все впереди. Он может еще чего-то не сделать, но может зато сделать и больше.

В том, как она стоит, в ее движениях чувствуется сладкая усталость. Все утро они целовались в его комнате, и теперь он провожает ее.

Я смотрю на них и чуть не плачу. Нас разделяют улица и 13 лет жизни.

В трамвай с передней площадки входят мужчина и женщина. Мужчина в соломенной шляпе, в широких брюках и в узком длинном пиджаке с прямыми плечами. Женщина в длинном бесформенном летнем пальто и в босоножках. Обоим лет по сорок пять. Мужчина хромает, в руке у него палка.

Одно место рядом со входом свободно. Но хромой не садится, а идет вглубь вагона и становится у одного из занятых кресел. С минуту он молчит, потом говорит громко:

– Может, вы все-таки освободите место? Вы что, не видите, что я инвалид?

– Да вон же, у двери, свободное место! – отвечают ему.

– Ну и что! – говорит он. – Я имею право на любое место! Я защищал родину на фронте! Я…

Начинается перебранка.

– Не бравируйте своей ногой! – кричат инвалиду. – Те, кто защищали родину, этим не кичатся!

– На фронтовиков нападаете, сопляки! – орет инвалид. – Я вас от фашистов защищал, а вы мне даже место не хотите уступить!

– Вы позорите фронтовиков! Вы просто хам! – кричат инвалиду.

– Фронтовиков оскорбляете, сволочи! – вопит инвалид.

– Коля, Коля, успокойся, – просит женщина в длинном пальто и теребит инвалида за рукав.

– Не успокоюсь! Я им, гадам…

11.9

Шел с Майкой на станцию и злился, что она заставила провожать себя. Со злостью попрощался и зашагал к даче по темному ночному лесу.

Иногда мне кажется, что свобода моя близка, что уже падает с плеч многолетняя тяжесть, и буду я веселым, как все люди, буду жить долго и хорошо.

Сон.

Пришел ко мне Бог. Большой, светящийся, но без бороды и усов – бритый. Пришел и спрашивает:

– Зачем пишешь?

Я ему отвечаю:

– Подозреваю себя в гениальности!

Бог хохочет. Хохочет все пуще и пуще, хохочет взахлеб, со стонами, трясясь всем телом, хохочет пять минут, десять, двадцать. Потом падает навзничь и лежит неподвижно, продолжая смеяться, но все тише и тише. Наконец замолкает.

«Готов! – думаю я. – Что же теперь будет?»

Оглядываюсь. Вокруг молча стоит толпа. Все смотрят на меня исподлобья. Раздается чей-то голос:

– Чего ждете?

Толпа медленно надвигается на меня.

«Каюк! – думаю я. – Бога они мне не простят, не умеют они жить без Бога!

У Эрмитажа встретил П. Разговаривали полтора часа. Вернее, разговаривал П., а я слушал, кивал головой и иногда довольно ловко вставлял слова, пользуясь секундными паузами в его речи.

Он говорил о своей теории современного кино, о кинетическом искусстве, о графической поэзии, об абсурдистском театре, о Мэрилин Монро, о своей жене, о своем сыне, о своих принципах воспитания детей и еще бог знает о чем. И обо всем хорошо.

– Я знаю, – сказал он, – ко мне многие относятся иронически. У меня нет «произведений» в общепринятом смысле этого слова. Но меня это мало волнует. Совсем необязательно выдавать какую-то художественную продукцию. Для меня искусство – прежде всего процесс, такой же как процесс самой жизни. Можно жить творчеством и быть творцом, не закрепляя творческий акт в конкретном, доступном восприятию творении. Можно быть художником для себя.

Сейчас П. снимает любительский фильм, в котором главную роль играет его жена («она оказалась очень своеобразной актрисой!»), снимает в соответствии со своей теорией.

Обещали напечатать его статьи о театре в Чехословакии. Приглашали его на международный симпозиум по теории современного театра. Но вообще он живет сейчас замкнуто, почти ни с кем не общается. Знаменитости к нему не ходят, и он не сожалеет об этом.

Проводил П. до автобусной остановки и пошел в Худфонд. В одной из комнат сидели «президент» и Л. Л. разглагольствовал:

– Вчера был у меня американец, художник Рефрижье. «Скажите, – говорит, – где можно купить монографию о вашем творчестве?» Что мог я ему сказать? Смешно! Выпросил у меня одну работу – неудобно было не дать. Сказал, что наши художники живут, как буржуи, и он просто удивлен. Там, на Западе, в Америке художники нищенствуют. Процветают лишь «сливки» – ничтожный процент, знаменитости. Остальные ютятся в подвалах и рисуют на мостовых. Таких домов, как наш на Песочной, там нигде нет. Нигде государство не заботится о художниках.