Виктор Мальцев - Конвейер ГПУ Страница 6

Следователь в бешенстве. Ему надо во что бы то ни стало не отставать от других в выполнении плана.

Еле живому преступнику об’являют, что он обвиняется уже не в шпионаже, а в троцкизме.

Навряд ли бедняга вообще когда-нибудь слышал даже фамилию этого обанкротившегося политикана. Но, владея плохо русским языком, доведенный до отчаяния пытками, он подписал, сам не понимая, документ, уличающий его в троцкизме.

Рассказ был очень краток и давал полное представление не только о жестокости следователя, но и о вероломной хитрости такового.

Мы все внимательно насторожились, когда он раскрыл рот:

– Мэнэ долга бил следователь по голова, лицо, спина и говорила – ты шп-пион, пиши бумажка.

Я ему гаварю: мая бумажка не пишет. Моя нет шпион.

Он еще бил и говорил: ты тросхист.

Моя опять говорил – не понимал, нет шпион.

Он даст бумажка и гаварит: ты тракторчи.

Моя очень обрадовалась, и я сказал: да, да, я тракторчи.

Он даст бумажку, повторяет – тракторчи – подпишись.

Я подписал, и больше меня не били.

Оказалось, что этот туркмен работал трактористом и весьма обрадовался, когда следователь, как ему показалось, наконец догадался об его профессии.

В протоколе было записано признание этого «закоренелого преступника» в троцкизме.

Конвейер делал свое дело. Перековка душ шла полным ходом. Ряды врагов народа росли, а с ними вместе росли и холмы над могилами невинно замученных людей.

Культура, в частности географические познания следователей, – доходила до курьезов.

Да и зачем им нужно знать географию. Они, подобно Митрофанушке из «Недоросля» Фонвизина, также заявляли:

– «Зачем нам учить географию, когда извощики должны знать, куда везти».

Для «Митрофанушек из Г.П.У.» географию с успехом заменяли плетка и кулак.

Один из моих соседей рассказал сценку, заставившую нас забыть на время жуткую обстановку и хохотать без конца.

Ему пред’явили обвинение в шпионаже, в начале – в пользу Японии, а затем – Ирана.

Он категорически отрицал.

Плеть, сапог и рукоятка пистолета делали свое дело, но преступник не сдавался.

Изобретательные следователи, наконец, всунули ему в рот шомпол и начали изображать пилу. При эхом двое тащили за концы шомпола, а третий с усилием сдавливал жертве челюсти.

Указанная операция, как видно, пришлась совсем не но душе моему знакомому, и последний, но выдержав, заявил, что он готов дать чистосердечное показание но своей шпионской работе.

Ему сейчас же дали бумагу и карандаш.

– Целые два часа, рассказывал он, я сочинил описание своей «преступной деятельности». Наконец надо было решить, и пользу какого же государства я шпионил?

И вот, минуту подумав и еще раз взглянув на плоско тупую физиономию итого «Митрофанушки», – твердо решил и написал:

– Работал по заданию контрразведки Сандвичевой республики.

Пусть, думаю, если мне не удастся дожить, то может быть какой-нибудь историк, разрывая архив, натолкнется на этот документ.

Таким образом я подписал протокол с признанием своей шпионской деятельности в пользу несуществующей республики.

Закончив сие сочинение, полное «искреннего раскаяния», подаю следователю. В голове мелькнула мысль:

– А вдруг он не такой дурак, как кажется, – и тогда Сандвичева республика обойдется мне весьма дорого.

Следователь, взяв бумагу, читает с довольной улыбкой написанную чепуху и дойдя, вероятно, до Сандвичевой республики, задумывается.

Чтобы спасти положение и сыграть на его самолюбии, я скромно заявляю:

– Эта республика находится в Южной Америке.

Бросив на меня презрительный взгляд, современный Паганель пробурчал:

– Не собираешься ли ты меня еще учить географии?

– Боже упаси, подумал я про себя, это как раз меньше всего входит в мои расчеты.

Русская пословица: «Лицо есть зеркало души» – вполне оправдалась. Физиономия следователя была отражением его внутреннего убожества. Меня это избавило от дальнейших сочинений и спасло жизнь.

Приняв подобающую позу, он уже бегло дочитал конец моей повести и заявил:

– Ну вот, надо было сразу сознаться в своих гнусных делах, тогда давно был бы уже в камере.

В общем, мы под конец остались оба довольны: он – моим искренним признанием, подтверждающим его безусловный талант, а я – своей вновь открытой мифической республикой и, главное, концом пыток.

На втором месяце сидения пришла, наконец, очередь и за мной. Часов в 11 вечера открывается форточка и голос надзирателя произносит:

– Мальцев есть?

Что то похолодело внутри, но стараюсь быть как можно спокойнее и отвечаю:

– Я.

Тот же голос об’явил:

– Одеться быстро.

Форточка захлопнулась. Сижу одетый. Несмотря на усилия, чувствую, как меня охватывает волнение.

Минут через 5 открывается дверь и раздается команда:

– Выходи!

Соседи провожают меня кивком головы. Выхожу в дверь и шагаю по узкому коридору с бесконечными номерами на дверях камер. Одни страж идет впереди, другой сзади.

Не успел сделать несколько шагов, как слышу голос идущего сзади:

– Руки назад!

Вспомнил, что об этом порядке мне говорили соседи но камере. Подчиняюсь и следую дальше.

Минуты через три мы стояли уже в коридоре здания Г.П.У. Мой страж постучал в одну из дверей и, скрывшись, через минуту вышел и приказал мне заходить.

Волнение нарастало. Вхожу.

На столом сидит следователь лет 25 с самодовольной физиономией. Зная заранее, что к столу следователя при допросе подходить не разрешается, остановился в ожидании у дверей. Следователь обращается ко мне достаточно вежливо, называя но имени и отчеству, хотя мы никогда друг друга не встречали.

– Итак, Виктор Иванович, надеюсь, вы в тюрьме уже познакомились со многими вещами, поэтому думаю, что в отношении вас, не придется применять крайних мер. Вы нам расскажете все откровенно.

Одновременно предлагает сесть за стол, стоящий в углу комнаты, на котором приготовлены бумага и карандаш.

– Вот, садитесь и искренно опишите все.

Я задаю невольно вопрос:

– О чем же мне писать?

Снова достаточно вежливый ответ:

– Ну, как – о чем! О всей вашей фашистско-шпионской работе.

Как будто по голове ударили молотом. Забыв все рассказы о конвейере, взбешенный, весь дрожа, я закричал:

– Как вы смеете говорить мне подобные вещи.

Выдержка следователя так же быстро исчезла, а с ней вместе и вежливый тон. Вскочив с места, он заорал в свою очередь: