Константин Лапин - Подснежник на бруствере Страница 6

— А что же ты не стреляла? — накинулась на меня Зоя.

— Я была наблюдателем. Твоя очередь стрелять.

— Очередь, очередь… Опять ты со своей школьной премудростью. Дура, дура я неудачливая!

От досады Зоя заплакала. По дороге в батальон она ворчала, обвиняя во всем меня. Подходя к снайперской землянке, Зоя вытерла слезы: ни к чему остальным знать наши огорчения.

Никто ничего не заметил, даже когда мы, отказавшись от ужина, сели в разных углах с кружками чая. Только Клавдия Прядко почуяла неладное.

— Что это вы, девочки, точно опрокинутые? Опять поссорились?

Мы молчали. Прядко казалась нам чуть ли не старухой: ей уже под тридцать — на добрый десяток лет старше любой в роте. И нечего совать свой нос в чужие дела!

Из-за того ли, что Клавдия много пережила с начала войны, или просто умела найти подход к каждому человеку, только не прошло и четверти часа, как мы вполголоса, чтобы не слышали другие, рассказали ей все.

— Глупенькие! Стоит ли из-за какого-то паршивого фашиста друг на друга дуться? На врага злость копите. А ваш арийский куроцап все равно не уйдет от пули, все ему припомнится, за все, все он расплатится.

Она подозвала напарницу. Сашенька, одна из лучших снайперов школы, быть может, больше нас переживавшая первые неудачи, схватила меня с Зоей в объятья, затормошила, напевая детскую песенку:

— Гуси, гуси!.. Га-га-га!.. Есть хотите?

— Да, да, да! — не сговариваясь, поддакнули мы.

Мы сели ужинать, смеялись вслед за Сашей чему-то. Удивительный был у нее смех — задорный, заразительный, не хочешь, а рассмеешься. От смеха на румяных, даже пунцовых Сашенькиных щеках проступали ямочки, глаза будто еще больше голубели…

И настало то раннее летнее утро, когда я подловила на мушку первого своего гитлеровца. Косые лучи солнца освещали вражескую оборону, наша позиция была в тени. Над бруствером показалась голова в каске, я прицелилась, как положено по инструкции, под обрез цели, плавно нажала курок. На душе стало как-то не по себе: все же человек.

Только человек ли? Разве можно назвать людьми тех, кто грабил, жег и вешал, кто принес столько горя, слез и мук моей Родине, моим родным и близким? Под Ржевом убит мой любимый дядя Вася, добрый человек и хороший семьянин, никогда в жизни никому не причинивший зла, — быть может, моя пуля нашла убийцу? А может, я наказала одного из факельщиков, превративших древние Великие Луки в развалины, а земли Псковщины — в «мертвую зону», в пустыню? Нет, не люди это, а двуногие скоты. Собаке — собачья смерть! Этот зеленожабый больше уже никогда не выстрелит по нашим. А значит, моя справедливая пуля спасла чью-то родную жизнь, и, может быть, не одну.

К моей ячейке окопом, пригибая головы, бегут солдаты, поздравляют с удачей: наблюдатели подтвердили попадание. И артиллеристы капитана Шора, не отрывавшиеся от стереотрубы, видели результат выстрела, позвонили в штаб батальона. Командир роты Сурков специально пришел отметить мое боевое крещение. Он пожал мне руку, приговаривая:

— Молодец, снайперка, хвалю! Спасибо за службу! Как звать-то?

— Люба, товарищ гвардии капитан.

— А полностью?.. Теперь, когда вы настоящий воин, вас положено звать полным именем… Продолжайте в том же духе, Любовь Михайловна!

Зоя и радовалась за меня и переживала, вспоминая свою недавнюю оплошность. Ведь она могла открыть счет первой. Ее маленькие уши горели, как рубины, так она разволновалась. Прильнув к винтовке, моя напарница замерла в нетерпеливом ожидании.

А я стала наблюдать за вражеской бойницей. Навела острие пенька прицела на цель и жду. Должен же враг, оборудовавший бойницу, когда-нибудь показаться? Чувствую, в затылок стало сильнее дуть. Значит, ветер усиливается. Вот и трава заметнее клонится долу.

Сделав минутный перерыв, еще раз проверила расстояние до цели. Точно: четыреста метров! Для проверки заглянула в таблицу в снайперской книжке, установила поправку в прицеле на ветер. Снова глаз у окуляра, палец на курке…

В бойнице тень. Вот он, вражеский наблюдатель! Гитлеровец, видно, уверен в своей неуязвимости. Не мешкать, ведь цель появляется на секунду, на доли секунды! Затаив дыхание, плавно нажимаю спусковой крючок. Еще не отгремел гром выстрела, а голова в бойнице медленно — слишком медленно для живого — оседает… Есть, второй!

— На двух гадов меньше! — сообщаю подругам, вернувшись вечером в землянку. Стараюсь говорить как можно спокойнее, а хочется кричать во весь голос…

Меня окружают, целуют, тормошат. Меткому выстрелу все рады. Только Зоя непривычно молчалива да Сашенька, всегда веселая, оживленная, забилась в угол и смотрит перед собой, кусая губы. Клавдия Прядко подсела к ней, обняла, что-то шепчет подруге на ухо…

Завтра надо написать домой. Мама, придя с работы, побежит с письмом к соседке, прослезится, задумается о своей дочке… И в снайперскую школу напишу. Надо ж доложиться взводному командиру лейтенанту Алмазову, что боевой счет открыт.

Взволнованная событиями прошедшего дня, я долго не могла уснуть. Девчата затихли, коптилка еле мигает, а я лежу с открытыми глазами. Вспоминаются мама, родная Пермь, снайперское учение…

Родина зовет своих дочерей!

Детство я провела на селе. Отец умер рано, мы с мамой жили в большой дружной семье дяди Васи. Это был любимый брат отца Василий Андриянович Макаров.

Высокого роста, широкий в плечах, дядя отличался поистине медвежьей силой и удивительной добротой, нередкой в больших, сильных людях. Он был одним из первых организаторов колхозов на Урале, из бригадиров выдвинулся в председатели, затем возглавил Лядовский сельсовет. Жил скромно, сколько помню его — всегда носил выгоревший на солнце, линялый от дождей хлопчатобумажный костюм. Честный во всем, настоящий коммунист! И хороший отец, внимательный не только к своим детям, но и к племяннице.

Мне не было семнадцати, когда грянула война. О дальнейшей учебе — мечтала в геологический — пришлось забыть. Надо было работать. Устроилась на случайную для себя должность — секретарем Пермского народного суда.

С начала войны мама пошла на Мотовилиху. Родной мой Урал был в те дни грозной кузницей оружия. Мама тоже стала работать на оборону. Порою она, как и многие в то время, не уходила с завода по две и даже по три смены подряд.

В августе сорок первого призвали в армию дядю Васю. Прощаясь, он впервые заговорил со мной, как со взрослой:

— Если меня убьют, Любушка, — на войне всякое бывает, — не забывай наших, будь доброй сестрой моим детям!

На фронте дядя попал в артиллерию, писал бодрые письма: держитесь, тыловики, а боги войны не подведут!