Перикл Ставров - На взмахе крыла Страница 6

«Еще понятны и легки…»

Еще понятны и легкиСлова, упавшие не в срок,Вдали мелькнувший огонек,Тепло мгновенное руки.

Еще — надейся и умножьВнезапно вспыхнувшую дрожь.И на лучах от фонаряЕще ответная заряЗакату нежному верна,

Но рядом пенясь исчерна,Над глуховатой темнотою,Но рядом, за морской чертою,За плеском плеск, за взлетом взлетВедут нездешней скуке счет.

Фонарики

Эти сумерки — черные с синимИ луна — неживая печать,За фонарным расцветом павлиньимМне живого лица не узнать.

И приходится верить, что тайнаВ огоньках, фонарях — белизнойНа гранит и чугун не случайноРазливается светлой луной.

Ей сегодня легко и нарядно(Ах, зачем обрывается нитьЭтим вечером смутным и чадным)В металлических лужах светить.

Как в таком удержаться скольженьи?(Синева, холодок, полет)И каким запылал отраженьемЭлектрической радуги взлет?………………………………………

Ах, фонарики, — черные с синимРотой, в струнку — мучительный строй…Здесь обряд ослепительных линийЗавершается мертвой луной.

«Часов отбиванье звучит, как отбой…»

Часов отбиванье звучит, как отбой(Метаться ль нам дальше — куда и откуда?)И взморьем, и синью, и нашей тоскойСейчас завладеют луна и причуда.

Я знаю, я вижу — полуденный светЗа лунную тень отступает не сразу,Но новый заоблачный, призрачный бредВнезапно приближен на уровень глаза,

Всплывая в легчайший и радостный пухВ высокой волне напряженного света,Пока возглашающий трижды петухЗарвавшийся взлет не притянет к ответу.

«Скука выдуманного вокзала…»

Скука выдуманного вокзала.За оградой скупо вянут розы,В этой сказке будет для началаГрохотавший, убегавший поезд.

Уходящим призраком печалиЛица, тени пролетали мимо,Наплывая, снова повторяли,Повторяли о неповторимом…

Ускользала пыльная дорога,Но колеса истово стучалиПозади оставленной тревогой,Той, что оставалась на вокзале

И в последний раз (в чаду, в дремоте)На высокой, чистой, строгой нотеСвист о несмолкающей заботе…

«Слепой переулок. Слепой огонек…»

Слепой переулок. Слепой огонек.Четырнадцать вдоль — и пять поперек.

Пустынное небо под такт шагов —Как черная песня без всяких слов.

Прохожий чудак под цветистым кольцомВстречает чужим, не своим лицом.

— Ей, ей, до зари куда идти?— Ей, ей, уголка веселей не найти.

Знакомый, большой и нестрашный домЗа темным, пустым, перебитым стеклом.

Слепой переулок — нестрашный — лег.Четырнадцать вдоль и пять поперек.

«Этот сон невозможно понять…»

Этот сон невозможно понять,Так докучливый шепот несносен.Будут золотом листья сверкатьВ безнадежно-прекрасную осень.Будет в вихре коротком кружитьЗолотая, невидная нить.

Этот сон невозможно понять —Каждый сорванный лист, как печать,

Но, как нищий, обугленный лесВ бесконечную четкость небес…И легчайшее кружево днейВсе бедней, все нежней…

О, короткое зарево днейНад сгоревшею жизнью моей!

«Может быть…»

Может быть —по снегу, в исступленьибыстрый бег в проталинах полейИ последнее из считанных мгновенийверной гибели моей.

Может быть, — как миг, воспоминанье,жаркий вздох и жадность до конца,и светлей холодное сияньебледных звезд у мертвого лица.

Может быть —труднее бег и тише,свист, — дыхание и окровавлен рот,что ни шаг — огромнее и вышемой последний небосвод.

«Два огонька из двух орбит…»

Два огонька из двух орбитЗовут войти. Садись и пей,Играй и пей. Вино дробитОгонь на тысячу огней.

«"Добрый вечер!" Глухой и замученный май…»

"Добрый вечер!" Глухой и замученный майПролетает веселый и звонкий трамвай…

И сегодня — опятьИз углов, из прорехВеселее звенятПриключенье и смех,И на каждом углу,Огоньками согрет,Торопись,УходиВ синеватую мглу,Запоздавший поэт.

Уходи в беспечальный поток,Торопись и тревожьНевеселую, темную дрожьИ высокий в груди холодок —Чтобы летняя душная мглаВеличаво и мимо плыла…

Песня

Забывается день. Забывается зной.Удлиняется тень по востоку,Водворяется ночь неживой синевой,Неживой синевой и далекой.

Поднимается влага от Красных песков,Поднимается сердце — обманом,Отрывается малым и бедным листкомОт пустынной страницы Корана.

Уплывает земля. Раздвигается ночь,Остановлено время в качаньи.Только песня сжигается в ночьНа безводном и горьком отчаяньи.

Как бурнус, развевается звездный полет,Под бурнусом раскинуты руки,Только сердце араба плыветИ несет свою мертвую скуку,

В этой странной, пустой, неземной вышинеВ этой лунной и призрачной дрожи —Обрывается песнь на высокой струне,Больше выдержать сердце не может.

«Четыре улицы — раскинутые руки…»