Хассо Стахов - Трагедия на Неве. Шокирующая правда о блокаде Ленинграда. 1941-1944 Страница 60

На крошечном участке плацдарма вокруг деревень Кириши, Новинка, Плавницы и поселка Добровольный завязываются ожесточенные бои. Часто они ведутся за участок местности в 30–40 метров, усеянный воронками, блиндажами и остатками окопов. Все то, что казалось невероятным из рассказов о гигантских сражениях Первой мировой войны, здесь повторяется: непрерывная стрельба, земля, из которой никакая трава уже больше не хочет расти, постоянно сменяющийся личный состав, чувство одиночества у часовых и в то же время готовность солдат в любой момент вступить в бой. Кроме того, это безысходность на лицах у раненых. Но это также и надежность связных, подносчиков еды и боеприпасов, героическая самоотверженность санитаров и врачей. Если леса и топи, окружающие позиции на Волхове и у Погостья, уже сами по себе представляются ужасом, то Киришский плацдарм является кульминацией всего этого. Во время замены 11-й дивизии на 21-ю красноармейцы набрасываются на вновь прибывших немцев, которые толком еще не успели осмотреться на новом месте. Возникает опаснейшая, кризисная ситуация, которая грозит расщеплением плацдарма. Полковник Германн, возглавляющий группировку на Киришском плацдарме, бросается вместе со своими солдатами в контратаку и на глазах у всех гибнет у замаскированного русского пулемета. Никому не нужный плацдарм спасен. Люди продолжают умирать.

Генерал-полковник Гальдер, начальник генерального штаба сухопутных войск, записывает в эти дни: «Обычные бои под Киришами». Барон Альмайер-Бек цитирует отрывок из донесения о том, как командир одного из батальонов 3-го полка натыкается на берегу Волхова на двух унтер-офицеров и трех солдат, которые без сил присели на перекур. Один из унтер-офицеров докладывает за всех: «5-я рота следует с плацдарма на отдых». 3-й полк потерял свыше 1000 офицеров, унтер-офицеров и рядовых. Как чувствуют себя солдаты, пережившие этот ад? В одном только 2-м батальоне 70 процентов солдат страдают желудочно-кишечными заболеваниями, находятся на грани физического истощения и грязные до неузнаваемости.

Летописец 21-й пехотной дивизии Альмайер-Бек приводит высказывание обер-лейтенанта фон Курзеля: «Большие кладбища, развороченные бомбами и снарядами. Развалины домов, сохраняющие лишь очертания бывших зданий. От деревьев остались лишь стволы без сучьев и листвы. Местность, покрытая раздробленными в щепки досками и строительными балками, деталями машин, разбитым оружием и изорванной военной амуницией. То тут, то там тлеют опилки с бывшей спичечной фабрики, подожженные сброшенной фосфорной бомбой. Везде убитые русские и немецкие солдаты, которых пока не удается похоронить».

Обер-лейтенант является закаленным в боях офицером. И тем не менее он как будто сам себе не верит, когда приводит в своих записях примеры удивительной отваги, проявленной с обеих сторон. Он становится свидетелем упорства русских танкистов, видя, как группа их механиков проскальзывает на нейтральную полосу, чинит ходовую часть танка и буксирует его в свое расположение. Он замечает, как колонна русских подносчиков боеприпасов, извиваясь подобно змее, ползет к переднему краю по земле, огибая воронки. Он рассказывает об одном из русских передовых наблюдателей, которому удается проскользнуть в подбитый танк, находящийся в 20 метрах от немцев. Оттуда наблюдатель корректирует огонь, затем его обнаруживают по выдвинутой штыревой антенне и уничтожают. Он рассказывает также о русских самолетах, поливающих немецкие позиции горючей смесью, которые отворачивают лишь после того, как две машины вспыхивают от собственного огня и падают в Волхов.

Мы узнаем о маленьком немецком радисте одной из артиллерийских частей, который уже в третий раз запрыгивает с магнитным кумулятивным зарядом на танк КВ-1. Две предыдущие попытки оказались неудачными, и теперь он, раскрыв рот, смотрит, как гигантское чудовище превращается в темно-красный огненный шар.

Любой солдат 21-й пехотной дивизии, говоря о Киришах, обязательно упомянет об одном человеке: капитане медицинской службы докторе Шнайдере. В течение семи недель тот оказал помощь свыше 1000 раненых солдат, находясь у самого переднего края. Он видел все, что происходило вокруг, помогал советами, выступал в роли утешителя, оказывал медицинскую помощь, ни разу, даже в самой отчаянной ситуации, не дав усомниться в том, что потерял присутствие духа. В своих дневниковых записках Шнайдер замечает, как борьба со вшами превратилась в настоящее бедствие и как неправильное питание вызывало кровотечение из десен. Он регистрирует случаи малярии, простуды, изнурительного поноса. Но он не имеет права поддаваться чувствам, глядя на ужасающие картины, когда ему доставляют раненых, заляпанных грязью и кровью. В том случае, когда солдаты, несмотря на тяжелейшие ранения, находят силы самостоятельно добраться до медицинского пункта, их одежда к тому времени уже покрывается коростой.

«Перед блиндажом, — пишет Шнайдер в своем дневнике, — нервно ходит взад и вперед унтер-офицер, каждый раз молча кивая головой, когда видит меня за операционным столом. Наконец доходит очередь и до него. Я вижу, что у него гортань и вход в пищевод снесены осколком. В рваной ране я ищу их остатки и вставляю резиновые трубки в трахею и пищевод. Свободные концы трубок вывожу наружу через гипсовый воротник. В одну трубку унтер-офицер вдыхает воздух, через другую мы его кормим. Вечером он идет вниз к переправе, держа в одной руке записку о ранении, а другую держит навесу, как бы защищая отверстия своих резиновых трубок».

Если бои за Ленинград оставляли у солдат, переживших их, хоть какие-то положительные воспоминания, то касалось это, вне всяких сомнений, работы немецких и русских военных медиков, которые, подобно Шнайдеру, самоотверженно, изобретательно и образцово оказывали раненым помощь, не задумываясь над их званием, национальностью и мировоззрением.

В дневнике Шнайдера имеется описание еще одной экстремальной ситуации, в которой оказались тогда солдаты. «Я сижу в утренней прохладе перед входом в медицинский блиндаж, — рассказывает он, — измотанный ночной работой в этом помещении среди испарений крови. Восход солнца здесь всегда дает небольшую передышку, прежде чем начнется новый день, заполненный грохотом орудий. Вокруг меня лежат умершие в эту ночь боевые товарищи, которых мы вытащили из блиндажа, чтобы похоронить при первой же возможности. Безмолвные фигуры не мешают мне, я не ощущаю себя чужим среди них. Слишком долго и слишком близко друг к другу были мы в эти дни. В первых лучах солнца все окружающее приобретает необычную окраску: воронки, каменные развалины, стальные перекрытия. Внезапно меня возвращает к реальности чувство охватившего ужаса. Солнечный луч падает на лицо убитого солдата, лежащего рядом со мной. На бледном обескровленном лице молодого парня на меня глядят два широко открытых глаза. Они дружелюбно улыбаются, как бы говоря: „Ничего особенного не случилось“. Ну и что из того, что я понимаю: это свежий воздух смог вернуть к жизни человека, потерявшего много крови. Ему удалось выкарабкаться из-под груды тел других убитых солдат. С чувством глубокого стыда и вины я наклоняюсь над ним, и мы еще успеваем вместе чертыхнуться, прежде чем разрывается первый снаряд».