Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер Страница 61

131

В её облике, отмечает автор, «чего-то недоставало её мелким, правильным чертам. Как будто последний, решительный толчок, который бы сделал её

прекрасной, оставив те же черты, но придав им неизъяснимую значительность, не был сделан … и был у неё один поворот головы, в котором сказывался

намёк на возможную гармонию, обещание подлинной красоты, в последний

миг не сдержанное».2 В последний миг, последовав за воодушевлённым Лужиным искать памятную ему «залу», она не сдержала обещания разделить с

ним надежды и разочарования жизненно важных для него поисков, «не поспе-ла» за ним. Крайне ранимый, предельно чувствительный, он наутро уехал в

Берлин, догадавшись, поняв, прозрев – что ему и впредь, как в этот раз, придётся, «топчась и озираясь», вопрошать: «Где же она?».

И всё же он вернулся. И этому было объяснение: «…до самого плени-тельного в ней никто ещё не мог докопаться» (а Лужин докопался – потому и

вернулся!). «Это была таинственная способность души … выискивать забав-ное и трогательное; постоянно ощущать нестерпимую, нежную жалость к существу, живущему беспомощно и несчастно ... и казалось, что если сейчас –

вот сейчас – не помочь, не пресечь чужой муки ... сама она задохнётся, умрёт, не выдержит сердце».3 У неё был незаурядный, ярко выраженный, ищущий

себе применения талант эмпатии: «…ей мерещилось что-то трогательное, трудноопределимая прелесть, которую она в нём почувствовала с первого дня

их знакомства».4 Полный, мрачный человек, с угрюмой кривой улыбкой, «кто-то совсем особенный, непохожий на всех других», знаменитый, как оказалось, шахматист, недавно потерявший отца, «артист, большой артист», как часто

думала она. «Никогда она ещё не встречала близко таких людей – не с кем бы-ло его сравнить, кроме как с гениальными чудаками, музыкантами и поэтами...».5 Её всегда тянуло к людям, задевавшим её воображение, и теперь

«слишком много места занял угрюмый, небывалый, таинственный человек, самый привлекательный из всех ей известных. Таинственно было самое его

искусство, все проявления, все признаки этого искусства».

Ещё никто и никогда не проявлял к Лужину столько тепла и человеческой

симпатии. Очень усталый, очень одинокий, он так нуждался в поддержке: «Он

тяжело дышал, ослабел, чуть не плакал, когда добрался до гостиницы». И, с

ходу ворвавшись к ней, в нелепых выражениях, «продолжая вышесказанное», объявил, что она будет его супругой. Рыдал, обняв паровое отопление. Она

успокаивала, утешала: «Ей тогда же стало ясно, что этого человека, нравится

ли он тебе или нет, уже невозможно вытолкнуть из жизни, что уселся он твёр-2 Там же. С. 153-154.

3 Там же. С. 168-169.

4 Там же. С. 152.

5 Там же. С. 156.

132

до, плотно, по-видимому, надолго».1 И прекрасно понимая, что Лужин – «человек другого измерения, особой формы и окраски, несовместимый ни с кем и

ни с чем»,2 и его присутствие в лубочной, псевдорусской обстановке её дома и

общение с её родителями может обернуться «чудовищной катастрофой», она, тем не менее, не могла противостоять, в сущности – себе самой, своей тяге, своей эмпатии, которая была её призванием, требующим реализации.

На сей раз, уезжая в Берлин на решающий для него турнир, Лужин поверил, что она приедет, не покинет его, как это было в поисках «залы»: «…она

обещала, обещала… Так держать её у себя на коленях было ничто перед уверенностью, что она последует за ним, не исчезнет, как некоторые сны».3 Однако сразу за этим оптимистическим выводом он вновь мысленно возвращается

к последнему разговору с ней, он даже как бы слышит её «голос, который всё

продолжал звенеть в ушах, длинными линиями пересекал его существо, зани-мая все главные пункты».4 Нельзя не понять – из этих слуховых почти галлю-цинаций, – какое место она заняла в жизни Лужина. И он ещё вспомнил, как

она, сидя у него на коленях, «старалась осторожным пальцем поднять его веки, и от лёгкого нажима на глазное яблоко прыгал странный чёрный свет, прыгал, словно его чёрный конь...», и дальше, воображая предстоящую ему партию с

Турати, Лужин, оценивая шансы черных, которые, как будто бы, «на их стороне», отмечает: «Была, правда, некоторая слабость на ферзевом фланге, скорее не слабость, а лёгкое сомнение, не есть ли всё это фантазия, фейерверк, и

выдержит ли он, выдержит ли сердце, или голос в ушах всё-таки обманывает и

не будет ему сопутствовать».5 «Голос в ушах» – это, опять-таки, её голос, и он

внушает Лужину, как будто бы, всего-навсего, лишь «лёгкое сомнение», которое, однако, если оправдается, то будет чревато такой «слабостью на ферзевом

фланге», что он не выдержит, не выдержит его сердце, потому что окажется, что

«голос в ушах» его окончательно обманул, он не способен ему «сопутствовать», и все его надежды на неё, обладательницу «голоса в ушах», – пустая фантазия, фейерверк.

Так иносказательно, мешая в воображении образы зрительного, слухового

и шахматного восприятия, Лужин, проблеском ясновидения, угадывал свою

судьбу и «её» в ней роль. Он ведь, на шахматной доске своей жизни, чувствовал

себя «чёрным королём» и ждал, что она, его невеста, будет ему скоро «королевой», надёжной опорой на ферзевом фланге. Когда-то, десятилетним, только-только начав, с помощью «милой тёти», знакомиться с шахматными фигурами, 1 Там же. С.