Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер Страница 62

2 Там же.

3 Там же. С. 176.

4 Там же.

5 Там же.

133

он с удовольствием отметил: «Королева самая движущаяся … и пальцем поправил фигуру, которая стояла не совсем посреди квадрата».1 Теперь же его «лёгкое

сомнение» – а «королева» ли его невеста, – увы, стало очень быстро оправды-ваться.

Дав Лужину только фамилию (которую он, однако, успел увековечить некоторыми своими «бессмертными» партиями), а «ей» – не дав даже имени, автор подчёркивает непреодолимую между ними дистанцию, неадекватность и, в

конечном счёте, обречённость их союза. Уже на следующий день, в первый день

турнира, в плотном кольце зрителей, и без того мешавших, мучивших Лужина

(«любопытство, напор, хруст суставов, чужое дыхание и, главное, шёпот... Краем глаза он видел ноги столпившихся...»), «его почему-то особенно раздражала

… пара дамских ног в блестящих серых чулках. Эти ноги явно ничего не понимали в игре, непонятно, зачем они пришли… Сизые, заострённые туфли …

лучше бы цокали по панели – подальше, подальше отсюда ... он искоса посмат-ривал на эти «неподвижные ноги...». Потом оказалось, что это ноги его невесты.2 «Королева» должна быть «самая движущаяся», а у неё «неподвижные но-ги». У неё серые чулки, такие же серые, как когда-то халат его отца, сентимен-тальные, поучительные повести которого она в детстве любила, а Лужин стыдился.

Нет, он очень радовался, что она была свидетельницей его первой победы, но при этом «жадно ждал исчезновения шахматных досок и всех этих

шумных людей, чтобы поскорей её погладить». Ему очень хотелось побыть с

ней наедине, в её комнате, почувствовать её тепло, ласку, поддержку. но она

на его просьбы только делала большие глаза и подкладывала ему варенья. За-являла, что она ещё не решила, выйдет ли она за него замуж. И уверяла, что у

него такой усталый вид, потому что ему вредно так много играть. И назавтра

он «хмуро, с виноватой усмешечкой, сказал что-то длинное и несуразное. Она

с удивлением поняла, что он просит её уйти. Я рад, я очень рад постфактум, –

умоляющим тоном пояснил Лужин, – но пока… пока это как-то мешательно».3

Таким образом, создалась ситуация, при которой он не хотел её присутствия во время игры, она же – не находила и даже избегала возможности побыть

с ним наедине «постфактум», у себя дома. Её роковой ошибкой было то, что, оставляя Лужина в своём доме на людях, она не понимала, до какой степени он

врождённо неспособен к обычному общению, и невольно вынуждала его «повыше поднять веки» – смотреть и как-то реагировать на окружающих. Веки, отмечает автор, у него были тяжёлые, глаза узкие и «как бы запылённые чем-то», 1 Там же. С. 126.

2 Там же. С. 180.

3 Там же. С. 180-182.

134

но в них было «что-то безумное и привлекательное».1 Последнее она принимала

за признак гениальности, в которую «верила безусловно, а кроме того, была

убеждена, что эта гениальность не может исчерпываться только шахматной игрой ... и что … в нём заиграют какие-то ещё неведомые силы, он расцветёт, проснётся, проявит свой дар в других областях жизни».2 Она не понимала, что

его дар ограничен только шахматами, что нельзя его принуждать «поднимать

веки» и пытаться раскрыть «запылённые» глаза на окружающую действительность.

Так же, как и его отец, она не в состоянии была своим недалёким зрением

различить, что «безумное и привлекательное» в Лужине – это свечение его «острова гениальности», на котором он только и может обретаться, от которого он

неотделим, и перевести его на общий для всех материк обитания невозможно; и

единственное, чем можно и нужно ему помочь – оберегая его, житейски беспомощного, от обычной и привычной для других суеты жизни, стать ему неотлуч-ным поводырем, связным, мостом, перекинутым через пропасть его болезненного

отрешения.

Сопутствие Лужину было необходимо – но только её, личное, наедине, которое бы давало отдых от шахмат и наполняло бы радостью разделённого

чувства и душевным покоем. Вместо этого, появляясь в её доме, он оказывался окружённым ненужными ему людьми, с которыми он не умел, не знал, как общаться. И этот дом, в котором «бойко подавалась цветистая Россия» и

в котором он поначалу «ощутил детскую радость, желание захлопать в ладо-ши, – никогда в жизни ему не было так легко и уютно»,3 постепенно стал за-полняться тем самым «странным чёрным светом», который появился у него

перед глазами, когда она, сидя у него на коленях, в день накануне отъезда в

Берлин, «старалась осторожным пальцем повыше поднять его веки».

Её мать подвергала Лужина унизительным допросам, бесцеремонно вы-сказывала на его счёт бестактные, пошлые суждения, так что он, бессознательно и привычно преобразуя свои ощущения в шахматную символику и пытаясь защититься, как-то «невольно протянул руку, чтобы увести теневого короля (себя) из-под угрозы световой пешки (её)».4 Из-за паноптикума гостей, постоянно толпившихся в доме, Лужин никак не мог пробиться к невесте, и

ему уже «мерещилось, что они же, эти бесчисленные, безликие гости, плотно и

жарко окружают его в часы турнира».1

1 Там же. С. 154-155.

2 Там же. С. 185.

3 Там же. С. 178.

4 Там же. С. 184.

1 Там же. С. 186.

135

И прежняя радость пошла чёрными пятнами: