Николай Почивалин - Роман по заказу Страница 61

— Ничего, ничего… Я зам говорил, район он знает превосходно. Опыта — не занимать. — Хмурясь, Иван Константинович убеждает, кажется, уже не меня, а самого себя: — Ничего, ничего!.. Некоторые свои черты… пересмотрит, поубавит. Не один же остается. Есть бюро райкома, обком партии. Секретарь — это вам не удельный князек!..

И с маху, как это у него часто получается, — не желая, скорее всего, обсуждать то, что уже решено, да еще с посторонним, по существу — деловито спрашивает:

— Ну, ладно! А как ваша уборочная страда?

Взгляды наши снова сталкиваются, расходятся — унося взаимную заминку, недосказанность, — принимаю предложенный и единственно подходящий сейчас тон:

— Косовицу закончил. Но молотить не начинал — все в валках лежит.

— В валках долго держать рискованно — прорастет, — охотно поддерживает шутку Голованов. — Знаете, как называется? Подгон.

— В такую-то сушь?

— Тоже верно. — В голосе Ивана Константиновича звучит уже живой, не дипломатический интерес: — А всерьез — как?

Говорю, что узнал об Орлове много нового, для меня важного, кто-что — проверяя собственные впечатления и память — пересказываю. Голованов слушает, то машинально запуская пятерню в гущу волос, то не глядя, наощупь вытаскивая из пачки очередную сигарету. Потом легко подымается, ходит из угла в угол, изредка останавливаясь — подчеркнуть мысль, спросить, остро и требовательно, в ожидании немедленной реакции, посмотреть в глаза.

— Да, удивительный человек! Его похороны ошеломили меня! Опять какой-то душевный урок получил. И — гражданский, наверно! Понимаете, какая чертовщина? Ну, сообщили мне утром — скончался. По-человечески жалко, конечно. Очень жалко. Позвонил редактору, чтоб некролог дали. Потом в детдом позвонил: чем помочь? Справимся, говорят. Ну, и за дела. А на следующий день некролог вышел, и являются «о мне сюда ветераны войны. Человек двадцать пять — тридцать. Большинство — старички. Кто с протезом, с палочками, дышат уж со свистом — уходят люди. Останные, можно сказать. И верите, горло у меня перехватило! Спасители Родины пришли, батьки мои пришли!.. Знаете зачем? Просить, чтобы похоронили его с воинскими почестями. Кручу военкому, а он у нас молодой, все уставы и законы на зубок знает! Говорит, с почестями положено, начиная с полковника. А Орлов, дескать, майор. Ну, дал я ему прикурить!..

Голованов губит по воздуху кулаком с зажатой сигаретой и тут же присасывается к ней, — у меня по разгоряченной влажной спине стекают холодные мурашки.

— Короче: вывели весь наличный военный гарнизон! Четыре офицера из военкомата, во главе с военкомом. И милиция. В парадных формах, со всем оружием, что нашлось. Чтоб с салютом!.. Пришел в детдом — попрощаться, проводить, а туда и не пробиться. Все Загорово собралось. Машин понаехало, два автобуса из Пензы. Прилетели кто откуда — питомцы его! Ну, вижу, — не похороны, прямо манифестация! Да как ударили оркестры, как ударили! И поплыли, понимаете, на бархатных подушечках его ордена! А следом — ветераны, побратимы его боевые. Кто на костылях, с теми же палочками. Седые. И он над ними — в красном гробу, на вытянутых руках. Несут, а малышня детдомовская за коленки за ихние держится. Чтоб хоть так до него дотронуться!.. На кладбище пришли — меня потихоньку в спину выталкивают, к центру: речь давай. Тоже это у нас не было предусмотрено, а чувствую — надо. Встал, оглянулся: ни могил, ни крестов, ни забора — одно людское море! И горько, понимаете, и гордо как-то! Да черт возьми, думаю, дай бог бы, чтобы каждого так проводили! И мыслей-то в голове — никаких больше нет! Да вместо всяких там высоких подходящих слов так и сказанул. Вот, говорю, дорогие, — как на земле жить должно!

Голованов молча ходит, держа в согнутой руке погасшую сигарету; молчу и я, повторяя про себя его фразу, боясь забыть ее и зная, что не смогу забыть: она и должна стать осевой линией, лейтмотивом будущей книги. Не столько по любопытству — сейчас это не так уж важно, — сколько по потребности снять какое-то внутреннее напряжение, спрашиваю:

— Иван Константиныч, а чем Орлов был награжден, как директор детдома?

Крутые скулы Голованова жарко краснеют — так, словно их только что подрали сухой бритвой.

— Отвечать не хочется! — крякнув, признается он. — Некролог подписывал — сам опешил… Значком «Отличник народного образования». Понимаю, и это — признание. Но ведь сколько людей за эти годы у нас в районе орденами отмечено! И я — в том числе… В общем — промахнули. Обидно промахнули. Как же — не сеял, не жал!

Махнув рукой, Голованов останавливается у широкого окна, за которым медленно, нехотя, идет к закату раскаленное июльское солнце, решительно оборачивается.

— Знаете что?.. День у меня сегодня непростой — какой-то прощально-итоговой… Пойдемте-ка ко мне. Живу я в двух шагах. Посидим в саду. И уж коль так, поведаю я вам еще одну историю.

Живет он, теперь уже едва ли не вернее говорить, жил, в каменном, снаружи оштукатуренном и побеленном особняке, похожем на добрую украинскую хату. Из калитки попадаем прямо в сад: многолетние, почти сомкнувшиеся кронами яблони, на коричневых корявых стволах — остатки осыпавшейся извести. Я пытаюсь после жары нырнуть в их зелено-золотистый сумрак. Голованов, засмеявшись, удерживает:

— Давайте хоть для начала с хозяйкой дома познакомлю. И с наследником.

Знакомимся на открытой, выходящей сюда же, в сад, веранде. Супруга Ивана Константиновича, миловидная невысокая шатенка, выглядит чуть старше мужа, чем-то, кажется, огорчена: радушная улыбка дается ей с трудом и тут же исчезает. Сын, тот самый, что любил названивать отцу, требуя «секатала лакома», — бойко сообщает, что его зовут Игорем, взглядывает из-под отцовских черных резких бровей карими материнскими глазами.

Категорически отказываюсь от всяких угощений, иду в сад, смывая его чистым холодком жару и усталость. Кое-где на ветках в листве алеет, отливая сизой пыльцой анис, по больше всего яблок — падалицы — на приствольных, давно не поливаемых кругах, от них, если принюхаться, исходит чуть уловимый винный дух. В дальнем углу у забора вкопан дощатый, на одном чурбаке стол, посредине стола стоит стеклянная банка с двумя окурками сигарет — недосуг, похож, хозяину тут засиживаться…

Иван Константинович приходит, неся в руках длинную бутылку сухого вина, стаканы, коробку конфет, под мышкой у него зажата картонная папка. Он уже по-домашнему, без рубахи, в майке-сетке, как рекомендует поступить и мне, усмешливо и сочувственно одновременно объясняет:

— Загрустила моя подружка: уезжать не хочется. Привыкла — работа, друзья, а ничего не поделаешь… Чем-то наш брат, партработник, похож на солдата: куда команда, туда и едешь… Я ведь, сказать, в настоящем городе жил только тогда, когда в сельхозинституте учился. А то все район да район. Агроном, секретарь райкома комсомола. Директор совхоза, потом здесь — в Загорове. И тоже признаюсь — жалко…