Николай Почивалин - Роман по заказу Страница 60

Остановившись напротив, Голованов берет новую сигарету, сухо, жестковато — как будто я спорю с ним — заканчивает:

— Но когда мы на месяц-полтора нагоняем в село сотни людей — картошку, допустим, выбирать, либо ботву у сахарной свеклы рубить — тогда мы промахиваем. Вдвойне промахиваем… И экономически, и психологически. Сколько раз видел, слышал! Горожане в поле — наши колхозные бабеночки в город на базар. С той же, к примеру, картошкой. «Ничего, ничего, — мы погнулись, теперь вы погнитесь». Как будто горожанам хлеб задарма достается! Половину энтузиазма — напрочь. И начинаем брать не умением, а числом. Навыка мало, охоты — врать нечего — еще меньше. Затраты тысячные, отдача — рублевая. Начнешь узнавать, что за народ, — за голову хватаешься! Квалифицированные станочники, техники, девчата сплошь и рядом — молодые инженеры. Микроскопом гвозди заколачиваем — вот что это такое!..

С прямыми резковатыми суждениями секретаря райкома я в общем-то согласен, — бывая в селах, сам видел подобные картины, слышал похожие речи, — но знаю и хозяйства, которые без такой помощи обойтись пока не могут. Более того, массовые выезды горожан на уборку представлялись мне до сих пор не только необходимыми, но и перспективными, в них виделась новая форма единения города и деревни, о чем, помнится, даже живописал в статьях и очерках. Потому и оговариваюсь:

— И все-таки, Иван Константиныч, помогать людьми придется. Молодежь из села уходит. Миграция — явление сложное.

Пересекая кабинет, Голованов морщится.

— Не люблю я этого слова! Есть в нем что-то темное, стадное. Вроде косяки четвероногих напролом несутся. В поисках пищи, воды — чтобы выжить!.. Разве молодежь из сел поэтому уходит? Сыты, обуты — дай бог каждому горожанину! В городе он заведомо этого не увидит, что у себя дома в деревне. Огурец — там прямо с грядки. Молоко — из подойника, получше магазинных сливок! А уж воздух — хоть вон в кислородные подушки накачивай да по больницам развози!..

Голованов косится на меня, недоумевая, почему я улыбаюсь — его горячности, его энергичным сравнениям, — жестко трет подбородок; и продолжает ходить, вслух размышляя:

— Уходят потому, что в городе легче найти занятие по вкусу. Обрести профессию. Удобней, наконец, во многих отношениях. Девчата за ребятами тянутся — женихи! И нечего, по-моему, раздувать из этого трагедию! Уходили, уходят и должны уходить. В армию. Учиться. На заводы, на стройки. Не к чужому дяде! Другое дело, что и этот процесс нужно как-то регулировать. Не доводя до ручки. В селе должно работать столько, сколько нужно. И те, кто любит землю. Не может без нее. По призванию. Зная, что им будет обеспечена постоянная работа. А то ведь зачастую круглогодичной занятости нет. Летом — зарез с народом, зимой заняться нечем. И уж тем, кто остается, кто отцов и матерей на земле заменит, нужно создать условия. Такие же, как в городе. Если еще не получше! Отработал восемь часов — отдыхай. В животноводстве — двухсменка. Обязательный выходной. Отпуска. Отличные клубы, вечерние кафе — как тот же Буров затевает. И, конечно, — жилье, жилье… Вот вам мое частное мнение: не берусь судить, как в других областях, а в нашей, по-моему, обозначается некий перекос.

— С чем, Иван Константинович?

— Посмотрите, сколько откормочных животноводческих комплексов строим! Да как строим — дворцы! Полная механизация, пульты управления, кнопки. Розы между корпусами сажаем! И стараемся не видеть, что люди живут в худших жилищных условиях!

— Ну, это уж крайности, Иван Константиныч!

— Согласен — пускай крайности. До которых доводить нельзя. Не жалеть на это затрат — окупится. И — ломать, ломать инерцию! А то ведь что за чертовщина получается? Даем лес, шифер, стекло — на, стройся! А что строят? Обычную деревенскую избу. Как сто лет назад ставили! Самое лучшее — куцую верандочку пристроит. Все те же две половины — прихожая с кухней да горница. Ну, может, там, в горнице, фанеркой темный закуток отгородят — спальня. И получается, что в старую форму все новое содержание втискиваем, запихиваем! Водопровод, газ, телевизор, холодильник — все сюда же! Молодежь и от этого убежит: ей, помимо культуры, и культура быта уже нужна!..

— В районе в этом отношении немало и делается.

— Мало! — тотчас же отзывается Голованов; поравнявшись, он садится напротив, пятерней поддевает упавшую на лоб прядь. — Многое — не успел. И уж не успею… Без меня теперь.

— Почему — без вас?

Взгляды наши встречаются, в черных, под резкими бровями глазах Голованова — и смущение, и огорчение.

— К вам туда отзывают — в область…

После этого находится объяснение и тому, что застал секретаря райкома в кабинете в самое, казалось бы, рабочее, полевое время, и его задумчивая, даже какая-то отрешенная поза — у окна, и девственная чистота его секретарского — другому приготовленного — стола; и, наконец, — его прямые, с острой самокритичной оценкой суждения: со всякого жизненного перевала видней и пройденное и промахи. Упорные и неизвестно откуда возникшие слухи о том, что Голованов в Загорове не засидится — подтвердились, сарафанное радио, как правило, работает без промашек…

Поздравив, говорю Ивану Константиновичу, что теперь-то ему, что называется, все карты в руки, — только что азартно рассуждавший, что да как надо, он становится сдержанным.

— Желания обычно опережают возможности… Хотя, в конце концов, те же желания и приближают.

Любопытствую, кто же в Загорове останется первым, — крутые упрямые скулы Голованова розовеют и секундой позже, услышав ответ, понимаю — почему:

— Андрей Фомич, наш предрика…

Мгновенно — словно он возник тут, в кабинете, и сел рядом — вижу его: млеющего в жару в своем официальном черном костюме, при галстуке, утирающего платком мокрые залысины, жестко предлагающего наказать допустившего оплошку председателя, у которого, не разобравшись, гневно ахнул кулаком по толстому настольному стеклу… Удивление мое, должно быть, настолько велико и очевидно, что Голованов, не дожидаясь вопросов, суховато и недовольно — будто вопросы эти все-таки заданы, — объясняет:

— Ничего, ничего… Я зам говорил, район он знает превосходно. Опыта — не занимать. — Хмурясь, Иван Константинович убеждает, кажется, уже не меня, а самого себя: — Ничего, ничего!.. Некоторые свои черты… пересмотрит, поубавит. Не один же остается. Есть бюро райкома, обком партии. Секретарь — это вам не удельный князек!..

И с маху, как это у него часто получается, — не желая, скорее всего, обсуждать то, что уже решено, да еще с посторонним, по существу — деловито спрашивает: