Тесен круг. Пушкин среди друзей и… не только - Павел Федорович Николаев Страница 63

Качает он с презреньем головою, —

Не говори: «Неблагодарен он;

Он слаб и зол, он дружбы не достоин;

Вся жизнь его какой-то тяжкий сон»…

Ужель ты прав? Ужели ты спокоен?

Ах, если так, он в прах готов упасть,

Чтоб вымолить у друга примиренье.

Но если ты святую дружбы власть

Употреблял на злобное гоненье,

Но если ты затейливо язвил

Пугливое его воображенье

И гордую забаву находил

В его тоске, рыданьях, униженье,

Но если сам презренной клеветы

Ты про него невидимым был эхом,

Но если цепь ему накинул ты

И сонного врагу предал со смехом

И он прочёл в немой душе твоей

Всё тайное своим печальным взором,

Тогда ступай, не трать пустых речей —

Ты осуждён последним приговором.

Наступившая осень бодрила. Во второй главе «Евгения Онегина», над которой Пушкин тогда работал, он поэтизировал Михайловское.

Деревня, где скучал Евгений,

Была прелестный уголок;

Там друг невинных наслаждений

Благословить бы небо мог.

Господский дом уединённый,

Горой от ветров ограждённый,

Стоял над речкою: вдали

Пред ним пестрели и цвели

Луга и нивы золотые,

Мелькали сёла здесь и там,

Стада бродили по лугам,

И сени расширял густые

Огромный, запущенный сад,

Приют задумчивых дриад (2, 1).

10 октября Александр Сергеевич писал Вяземскому: «Сегодня кончил я поэму „Цыганы“. Посылаю тебе маленькое поминаньице за упокой души раба Божия Байрона» (стихотворение «К морю»).

Пушкин начал готовить к изданию первый сборник своих стихотворений и по сему поводу вспомнил, что немалая часть их находится у одного из его знакомых. «Милый Всеволожский, — обращался к нему поэт в том же октябре, — ты помнишь Пушкина, проведшего с тобою столько весёлых часов? Помнишь ли, что я тебе полупродал, полупроиграл рукопись моих стихотворений? Всеволожский, милый, продай мне назад мою рукопись — за ту же цену 1000 (я знаю, что ты со мной спорить не станешь; даром же взять не захочу)».

Но к концу месяца идиллия кончилась. Жуковскому Александр Сергеевич сообщал: «Приехав сюда, был я всеми встречен как нельзя лучше, но скоро всё переменилось: отец, испуганный моей ссылкой, беспрестанно твердил, что и его ожидает та же участь. Пещуров[51], назначенный за мною смотреть, имел бесстыдство предложить отцу моему должность распечатывать мою переписку, короче, быть моим шпионом».

Узнав это, Александр Сергеевич попытался объясниться с родителями: «Голова моя закипела. Иду к отцу, нахожу его с матерью и высказываю всё, что имел на сердце целых три месяца. Кончаю тем, что говорю ему в последний раз. Отец мой, воспользуясь отсутствием свидетелей, выбегает и всему дому объявляет, что я его бил, хотел бить, замахнулся, мог прибить…

Перед тобою не оправдываюсь. Но чего же он хочет для меня с уголовным своим обвинением? Рудников сибирских и лишения чести? Спаси меня хоть крепостию, хоть Соловецким монастырём» (10, 105).

Ссора кончилась тем, что родители уехали в Москву, оставив старшего сына в провинциальной глуши и одиночестве. Потекли месяцы и годы, тягостные своим однообразием. Пребывание в Михайловском, конечно, не радовало. 25 января 1825 года Пушкин писал Вяземскому: «Покамест я один-одинёшенек. Живу недорослем, валяюсь на лежанке и слушаю старые сказки да песни. Стихи не лезут».

В отношении стихов Александр Сергеевич скромничал. На рубеже 1824–1825 годов были написаны стихотворения «К морю», «Коварность», «Сожжённое письмо», «Андрей Шенье» и десятка два других. В октябре 1824 года Пушкин начал работу над четвёртой главой романа «Евгений Онегин», в ноябре сел за трагедию «Борис Годунов», 13–14 декабря написал стихотворную повесть «Граф Нулин». Теме нашей работы было посвящено первое из названных здесь стихотворений:

Прощай, свободная стихия!

В последний раз передо мной

Ты катишь волны голубые

И блещешь гордою красой.

Как друга ропот заунывный,

Как зов его в прощальный час,

Твой грустный шум, твой шум призывный

Услышал я в последний раз… (2, 198)

Мощь морской стихии ассоциировалась в сознании поэта с титаническими фигурами его времени:

О чём жалеть? Куда бы ныне

Я путь беспечный устремил?

Один предмет в твоей пустыне

Мою бы душу поразил.

Одна скала, гробница славы…

Там погружались в хладный сон

Воспоминанья величавы:

Там угасал Наполеон.

Там он почил среди мучений.

И вслед за ним, как бури шум,

Другой от нас умчался гений,

Другой властитель наших дум…

Этот «другой» — английский поэт Байрон. Удивительно и весьма значимо соединение Пушкиным имён поэта и воина под эпитетами «гений» и «властитель наших дум». То есть он не разделял (по крайней мере в данном случае) деяния великих на «хорошие» и «плохие», а принимал Наполеона без оговорок о добре и зле, соотносил его деятельность с разгулом стихии, правомерной в любом своём качестве.

Стихотворение «К морю» было напечатано в октябре 1825 года с большим пропуском, сохранившимся в рукописи:

Печальный остров заточенья

Без злобы путник посетит,

Святое слово примиренья

За нас на камне начертит.

Он искупил меча стяжанья

И зло погибельных чудес

Тоской, томлением изгнанья

Под сенью душной тех небес.

Там, устремив на волны очи,

Воспоминал он прежних дней

Пожар и ужас полуночи,

Кровавый прах и стук мечей.

Там иногда в своей пустыне,

Забыв войну, потомство, трон,

Один, один о юном сыне

С улыбкой горькой думал он (2, 398).

Этот фрагмент стихотворения аналогичен 13-й и 14-й строфам другого — «Наполеон», и Пушкин отказался от их повторения. А вот конец оды «К морю» он опустил уже по другим соображениям — цензурным (автоцензура существовала всегда):

Мир опустел… Теперь куда же

Меня б ты вынес, океан?

Судьба земли повсюду та же:

Где капля блага, там на страже

Уж просвещенье иль тиран.

В своём сельском уединении не забывал Пушкин об антагонисте Наполеона — царе Александре I, к которому у него были претензии личного плана. Около 31 октября