Иван Ефимов - Не сотвори себе кумира Страница 63

– А чем это он тебя благословил, тот плюгавенький? Ведь тебя, я чаю, малым не свалишь?

Замком шлепнул, гад,- снял его с холодной, меня ожидаючи. Я и не думал, что он сообразит треснуть меня по башке. А вот и треснул. Этот был, наверно, из ученых, из новых…- Неганов стал вдруг необычно мрачен:

– А вот за что меня теперь на восемь лет закатали – этого уразуметь не могу…

Над последними его словами никто уже не смеялся. Как я потом узнал, публичное оскорбление милиции не прошло даром: Неганову дали тогда два года исправительных работ за сопротивление власти. Теперь же его арестовали ради профилактики перед предстоящими выборами: в прошлом была судимость. В 1937 году этого было вполне достаточно для изоляции. Теперь он стал «политическим», попал в разряд «врагов народа», и, вероятно, надолго…

Заметно пополняемый лагерь гудел, как потревоженный улей, а вместительные бараки, казалось, распирало от новичков. Оттесняемые от печей бывалые и уже обжившиеся уголовники зло иронизировали:

– Прут и прут, дармовые работяги! Держись, Сибирь, понаехали трудяги! Эти наработают, будь спок! Того и гляди, коммунизму построят… Нежный приветик, нахально-вербованные! «Нахально-вербованные»! Это прозвище как нельзя лучше отражало социальный облик разношерстной массы заключенных, «навербованных» в 1937 году.

– За что мучается такая прорва народищу? Неужели и они так же «виновны» перед Советской властью, как и мы с тобой, Григорий?- спросил я однажды у Малоземова.

– Все такие же, как и мы, Иван, и страдают, как и вы, за один лишь язык: тот выступил против бюрократизма, другой негодовал из-за произвола секретарей райкомов, третий разоблачал мошенничество и воровства, пытался схватить за руку казнокрада, четвертый цитировал Ленина вместо Сталина, а пятый не от то отца родился. Кого ни спроси, каждый был движим (ной лишь справедливостью, горячей заботой облучении дела, без чего советский человек немыслим… Зато и посадили. Вот в чем трагедия нашего времени…

– Владимир Ильич строго карал нарушителей законности и глушителей критики,- сказал я.

Малоземов привстал. Даже в темноте было заметно, как лицо его побледнело, ноздри расширились, глаза заблестели. С пафосом фанатика он проговорил:

– Наш Ленин был и вечно останется истинным и любимым вождем и другом народа, а этот фараон…- Он вдруг замолчал, пытливо оглянулся вокруг и продолжал, понизив голос до шепота:-…Возомнил себя до небес. Говорит о критике, а сам никакой критики не терпит, зажал в кулак всех своих придворных подхалимов, вертит ими как хочет. Без Ильича никто теперь ему не указ…

К этой теме мы возвращались не один раз и все меньше и меньше находили в ней утешительного, и не только для наших судеб, но и судеб будущих…

В течение десяти дней нас никто не беспокоил, и мы предавались отдыху, если можно назвать местом отдыха холодный и шумный барак. Относительная тиши здесь наступала только глубокой ночью. Какой отдых голых и сырых нарах барака, в котором постоянно ходит, как на вокзале, плотная масса совершенно различных людей, бродящих туда и сюда, по-разному угнетенных судьбой.

Вынужденное общее сожительство само по себе является страшной мукой в арестантской жизни, и единственной отрадой в эти дни была возможность выйти и постоять у барака, подышать, посмотреть на зимнее солнышко, лучи которого с каждым днем делались все теплее и ласковее.

На второй неделе в зоне стали появляться купцы – покупатели рабочей силы. То были представители разных лагерей, расположенных где-то недалеко и имевших «промфинплан», как говорил недавно помпобыт.

Приходили начальники колонн или их помощники по труду. Иногда по двое сразу. В такие дни всех нас – блатарей и «нахально-вербованных»- выгоняли из помещений на просторный плац меж бараками, выстраили по двое в ряд буквой «П» лицом к середине. В незамкнутом квадрате расхаживали вербовщики, внимательно осматривая внешне неказистый товар – рабочую силу.

Было в этом смотре что-то похожее на минувшие века работорговли. Разница была лишь в том, что здесь не было погонщиков и цепей, малых детей, женщин и стариков. Не слышалось и громких воплей, когда безжалостно разрушались семьи, а детей отнимали от родителей. Подобные сцены у нас происходили раньше, в часы арестов… Наши вербовщики не открывали у нас и челюстей, чтобы осмотреть прочность зубов, но опытный глаз мысленно раздевал каждого, угадывая наши способности к тяжелому физическому труду.

В этих шеренгах стоял и я, напряженно ожидая, как невеста на смотринах, чтобы и на меня был обращен благосклонный взгляд тюремщика, чтобы и меня поскорее взяли на работу, безразлично куда. Постоянное стремление человека в неизвестное, очевидно, заложено в нем природой и сохранилось от далеких и забытых предков-кочевников. Было это и в моей крови. Но я отощал, как весенний заяц, и неудивительно, что взгляды вербовщиков скользили по мне, как по неодушевленному предмету.

Зачастившие пришельцы отбирали по сотне и более человек и уводили с собой в неизвестность под усиленным конвоем. В одной из таких партий ушел и Городецкий. Поредела и компания уголовников.

Как это ни странно, люди покидали обжитые бараки почти с радостью, объяснить которую было просто: длительное пребывание в следственных и пересыльных тюрьмах, мучительный долгий этап в трясучих вагонах, полуголодная, бездеятельная жизнь – все это, вместе взятое, настолько осточертело, что почти каждый рад был уйти хоть к черту на рога.

Нигде так не познаются друзья, как в несчастье, и наша четверка – Малоземов, Неганое, Артемьев и я – решила не расставаться и во что бы то ни стало попасть одну команду. Григорию, мне и Кудимычу было проще «держаться до последнего», чем силачу Неганову. Я и Малоземов были два сапога пара, поэтому Григорий всегда держался рядом, зная, что если возьмут меня, то и он сумеет попасть в тот же список. А Кудимыча с его бородой принимали за старика, к которым в лагерях Особого почтения нет. Да он и не высовывался.

– А если тебя не возьмут в одну колонну с нами?- как-то усомнился Гриша.

– Меня-то?- удивился Артемьев.- Ты шутишь, брат. Меня, если я захочу, возьмут с любой партией. Я стреляный воробей. Только вы и виду не подавайте, что все мы друзьяки: здесь этого не любят и стараются всякую дружбу нарушить. Поняли? А обо мне не хлопочите. И мы успокоились. Но с Негановым было труднее:

В первый же день, разгадав нехитрую методику вербовки – брать только сильных и здоровых,- мы решили, что Неганов должен «заболеть».

– Ты притворись больным, лекпомато в эшелоне нет,- советовал ему опытный в таких делах Артемьев,- и лежи на нарах, пока не разберут всех мало-мальски здоровых и крепких. Тогда очередь дойдет и до нас.