Яков Гордин - Три войны Бенито Хуареса Страница 63

Вдумайтесь, мой друг, в первую фразу Манифеста от двенадцатого июля: „Все имущества, которыми владело духовенство как белое, так и черное, переходят в собственность народа“! Вдумайтесь, ибо Вам, воспитанному в другой стране, этого сразу не понять. В Мексике духовенство было самым богатым и самым сильным классом общества. Столетиями оно диктовало свою волю духовно и материально. Подумайте, какой жизненный переворот должно было произвести отъятие у церкви не только его избыточного богатства, но и его законом освященного права вмешиваться в жизнь каждого из нас. Я верующий человек, мой друг, но меня это всегда возмущало. Президент тоже искренне верующий, но для убежденного демократа вера есть дело свободное. Потому для сеньора Хуареса в „Законах о реформе“ имущественные статьи, поверьте мне, были не главными. Не главным было для него, что, вопреки „закону Лердо“ пятьдесят шестого года, теперь церковная собственность не выкупалась, а конфисковывалась. Главным — я это точно знаю! — была узаконенная независимость частной и государственной жизни от церкви. Кто хотел, мог посещать храмы, кто хотел, мог не посещать. Кто хотел, мог венчаться в церкви, кто хотел, мог скреплять брак в мэрии. Регистрация рождений и смертей тоже становилась делом гражданским. Это очень важно, поверьте! Ведь прежде священник мог отказать крестить новорожденного или запретить похороны, если ему не могли заплатить или чем-то еще прогневали. Таких случаев было много. И это было трагедией! Пользуясь этими средствами, церковь могла заставить верующих поступать как ей угодно. И дело тут было не в религии, а в политике. Теперь же воля верующего человека стала независимой — не от бога, но от священника, который — увы! — слишком часто оказывался нечестным!

Вот эту-то независимость и добровольность и почитал президент величайшим приобретением революции. Он убежден, что, освободившись от этой тягостной опеки, мексиканец ощутит неискоренимую потребность в свободе и просвещении. Он убежден, что демократия есть удел людей со свободной душой.

Но, помня наши разговоры, я предчувствую вопрос: „А как же меры экономические?“ Я не стану вдаваться в подробности. Вы можете сами прочитать и Манифест от 12 июля, и все приложения. Хочу только внимание Ваше задержать на дополнении к аграрному закону. Дополнение это объявляет раздробление земельной собственности для всеобщего благосостояния. Видите, какое движение по сравнению с „законом Лердо“, запрещавшим церковные земли дробить? Теперь даже бедняк может за малую цену и беспошлинно приобрести кусок национализированной земли. Дополнение толкует и о том, чтобы излишки земель распределить на льготных условиях. Вдумайтесь в это, дорогой друг. Какие далеко идущие последствия это может иметь. Это шаг к подлинной аграрной справедливости, вот что это такое!

Знали бы Вы, какую бурю это вызвало! Генералы и офицеры „маленького Маккавея“, как мы тогда называли Мирамона, выпустили специальную декларацию: „Вслед за этой безбожной и зверской атакой на церковь последует, без всякого сомнения, нападение на частную собственность. Это намерение ясно видно по тем идеям, которые содержатся в манифесте, обещающем в качестве прогрессивной меры заставить землевладельцев разделить их земли на участки, которые будут проданы“.

Вы не были в то время в Мексике и не можете представить, что пришлось выдержать сеньору Хуаресу. Ведь нападали на него не только справа, но и слева. Чего только не писали о нем радикальные газеты! Вот Вам пример: „Дон Бенито Хуарес не способен дать революции нравственную основу. Он одинаково попустительствует и хорошему, и плохому, не думая, какое зло приносит его равнодушие“. А Клуб красных в Герреро, объединявший самых нетерпеливых, декларировал: „Дон Бенито Хуарес умеет выжидать, не испытывая страданий, но не умеет действовать и жертвовать собой. Он человек не революции, а контрреволюции!“

И среди этого землетрясения президент сумел сохранить единство правительства, издать „Законы о реформе“, продолжить войну.

Но вот парадокс, мой друг, — чем ближе становилась победа, тем больше проблем возникало перед президентом. Самые тяжкие испытания еще поджидали его. Но я был тогда уже в Вашингтоне, потому об этом Вам расскажут другие».

ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ В ВЕРАКРУСЕ

Хуарес и Окампо сидели за столом заседаний. Президент страны и его первый министр выглядели одиноко и потерянно за этим огромным столом, рассчитанным на весь состав правительства. Горячий ветер медленно загибал занавесь на окно и обнажал клин ослепительного неба.

— Он устал, — сказал Хуарес. — Он не должен был возвращаться к армии. Он слишком устал. Он болен.

— Если вы ищете ему оправданий, — ответил Окампо, с отвращением рассматривая движущийся край занавеси, — то это неподобающее занятие в нынешних обстоятельствах.

12 ноября 1859 года командующий конституционными армиями генерал Сантос Дегольядо, не запросив мнения правительства, по собственной воле вступил в переговоры с генералом Мирамоном. Представитель Дегольядо полковник Бенито Гомес Фариас, сын «патриарха», встретился с генералом-президентом и предложил ему обсудить условия мира. Но поскольку Дегольядо настаивал на конституции пятьдесят седьмого года, то переговоры быстро прервались.

На следующий день в пятичасовом ожесточенном сражении армия Мирамона едва не потерпела поражение. Оба ее фланга были опрокинуты атакой либералов, и только превосходство в действиях артиллерии дало возможность Мирамону перегруппировать войска и превратить поражение в победу…

— Это страшный прецедент, и оправданий ему нет, — сказал Хуарес. — Единственное, что меня несколько успокаивает, — верность дона Сантоса идее конституции. На этой основе никакой компромисс с Мирамоном невозможен.

— Не мне напоминать вам о Комонфорте. Тот, кто вступает на путь компромисса, редко может остановиться…

— И что же?

— Его нужно отстранить.

— Нет. Эти тонкости относительно компромиссов никого не убедят. Дегольядо защищает конституцию. А то, что он не консультировался с правительством… Всегда можно сказать, что Веракрус слишком далеко от поля боя.

— Но в следующий раз он может…

— Да, может. Он погибает. У него не выдержали нервы. Я мог бы спасти его честь, отозвав из армии. Он потерял способность оценивать ситуацию. Он сочтет себя оскорбленным и уйдет в оппозицию. А это сейчас недопустимо.

Они посидели молча.

«Бедный Бенито, за что судьба послала тебе эти испытания? Ведь ты не создан быть безжалостным!»