Константин Фишер - Записки сенатора Страница 64

Вопрос о городе Ваза был тоже довольно важен. Ваза выстроена была на берегу моря; с тех пор уровень ли моря стал понижаться, или море только перемещалось, но город очутился уже не у моря, а в двух или трех верстах от него, имея перед собою острова, бухты и проливы мелководные; от этого и большие купеческие суда не могли уже подходить к самому городу; явилась надобность посреднической перевозки. Город этот сгорел, за исключением каких-нибудь 20 или 30 домов на форштадте. Среднее купечество и некоторые обыватели просили о постройке нового города опять у моря; план составлен был отлично; все островки употреблены в дело: где таможня, где склады, где верфь, — и все под рукою. Но те большие негоцианты, которые содержали перевозные пароходы, и те обыватели, которые владели лучшими дворовыми местами в старом городе, домогались, чтобы город строили вновь на прежнем месте. В сенате большинство было за прежнее место; магистрат города — за новое. Я поддерживал магистрат: так и было решено. Восторг магистрата, большинства купечества и окрестных землевладельцев — невыразимый. Они просили государя позволения назвать город «Nicolaistad», но государь не принял этого. За мною осталось недоброжелательство сенаторов, которые в этом вопросе были разбиты.

Другой вопрос еще серьезнее. Гартман, Рамзай, сенаторы и некоторые богатые помещики стали спекулировать на винокурении; сочинили новый устав, по которому домашнее винокурение ограничено, а против злоупотреблений заводского установлены штрафы, но какие: за каждый раз открытого перекура — столько-то; за каждый раз незаконной продажи — столько-то; открывать зло должны были ленсманы, а когда ленсман донес губернатору, что Гартман курит вино дольше срока, он ему погрозил. Я представил князю Меншикову о необходимости сделать следующие перемены в уставе: вместо каждый раз сказать каждая канна и открывателю злоупотреблений присвоить 1/3 штрафных денег, — это задело за живое! Дело тянулось до самого отъезда князя в Константинополь, а на меня встала сильная партия.

Еще прежде того, в 1849 году, социализм проник в Финляндию; в газетах появились дерзкие статьи; составилось общество распространения полезного чтения на финском языке. Князю Меншикову донесли, что в Гельсингфорсе издаются французские романы и уже напечатан перевод Евгения Сю по-фински, продаваемый выпусками по 5 копеек. Князь Меншиков попросил высочайшее повеление воспретить брошюры и выпуски на финском языке, исключая сочинения первоначальных наук, религиозные и хозяйственные. Тогда поднялась и литературная партия против князя и против меня, которого считали виновником и этой меры, хотя князь Меншиков в этом случае сам принял инициативу.

Глава XIV

Моя неудачная женитьба — Назначение мое товарищем финляндского министра статс-секретаря — Взгляд на мою службу при графе Клейнмихеле — К его характеристике

Годы 1848 и 1849 были эпохой перелома в моей жизни: отношения мои к графу Клейнмихелю сделались невыносимы; кредит князя Меншикова упал, а с ним и мои надежды на лучшую будущность; женился я очень несчастливо и почти против воли и поселил таким образом в своем доме семена постоянного раздора. Не стану записывать эпизоды этого несчастного времени: я их не забуду, но теперь уже сам перестаю верить возможности такого случая, какой был со мною.

Мне минуло 40 лет; двоюродная сестра моя Эльвира стала уговаривать меня жениться; она говорила, что теперь я могу еще надеяться поступить благоразумно и полюбить жену; лет через пять это уже очень трудно, а в старости рискую жениться на прачке. В пример приводила Грейга, женившегося на жидовке, и Жандра, женившегося на солдатской дочери. Эти примеры, особенно первый, поколебали меня.

У тайного советника Маркова была дочь, о которой муж кузины моей говорил, что это — ангел кротости; что он знает Маркова 25 лет, а дочь его — от рождения. Я стал приговариваться к Маркову узнать, угоден ли ему такой зять, как я, и что он намерен дать дочери, причем просил его не говорить ничего своей дочери, ибо я еще не сватаюсь. Он просил меня заехать к нему когда-нибудь переговорить о том, что принадлежит дочери; я поехал 23 апреля, в день св. Александры. Стали толковать; он на какую-то мою фразу сказал мне что-то грубое; на это я отвечал ему колкостью; он взбесился, — и я заключил, что при таком предисловии я не могу надеяться на домашнее счастье, отступаюсь от своего намерения и прошу все бывшее между нами считать недействительным. Марков заметил: «Все к лучшему; но, знаете ли, сегодня именины Саши; разве вы не зайдете в гостиную ее поздравить?»

Я пошел в гостиную; через пять минут входит госпожа Маркова, ведя за руку свою Сашеньку; сзади — гувернантка и нянька старая в слезах; эти ревут: «Какую вы у нас берете!» Мать провозглашает, что дочь согласна, и она нас благословляет; дочка, потупив взор, отлично сыграла роль подстреленной голубки. Первая моя мысль была утешить семейство объявлением, что я не думал брать их сокровище, — но, совестясь поступка, который поставил бы девушку в унижающее положение, — я не решился сказать ни слова и через несколько минут уехал, а Марков поспешил повестить, что дочь его сговорена. Так я женился! Рассказывая это приятелю своему Норову, я сконфузился, увидев в соседней комнате сенатора Корнилова, умного и забавного человека.

— Не женируйтесь, Константин Иванович, — сказал он. — Что смущаться: меня женили точно так же! — И, едва договорив, спохватился: — А где жена?

— Наверху, — отвечал Норов.

— Ну, слава Богу! А я уж испугался!

К моему великому счастью, бешеный Мефистофель-отец сам увез своего дьяволенка через 8 месяцев. Дом мой перестал быть адом, но Марков выставлял свою «добродетельную» дочь мученицею моей злости и моего разврата и затрагивал мою репутацию. Ее исправила моя бывшая жена: она выманила у отца 60 тысяч рублей и бежала с помощью фальшивого паспорта с конторщиком, который обокрал своего принципала; гордый отец ее не пережил скандала: он захворал и через несколько месяцев помер, целовав руки мне, когда я навещал больного богача, и обнимал своего крепостного слугу за то, что он его не бросил. Он умер как нищий, увеличив правдою и неправдою свое богатство. У меня сохранилось письмо одного из его сыновей, выражающее семейную картину проклятого Богом семейства.

Пробыв год членом совета Главного управления путей сообщения, я получил приглашение занять место товарища министра статс-секретаря финляндского (графа Армфельта). Так как место это по конституции должен занимать финляндец, то, за несколько дней до моего назначения, поведено было внести меня в число родов финляндского рыцарского дома; а чтобы это могло служить как прецедент, в рескрипте сказано было, что это достоинство дается мне в возмездие пользы, принесенной 17-летними трудами по заведованию финляндскими делами. Граф Армфельт хлопотал, чтобы при этом случае я был возведен в баронское достоинство, но я отклонил это, не желая быть позванным пришельцем в среду лиц, гордящихся своим замкнутым положением. Такое вступление в среду их имело бы для меня скорее обидные, чем почетные последствия, и за них пришлось бы мне еще заплатить 2000 рублей. Впрочем, кузина моя до сих пор не может мне простить этого отказа. Так я отделился от морского ведомства (кроме кодификации), от русской службы и, к сожалению, от цесаревича.