Это история счастливого брака - Энн Пэтчетт Страница 65

Дело было не в Карле; мы, кстати тогда вообще расстались. Просто я не могла представить, как говорю бабушке, что больше не заеду к ней на обед. Я не могла представить, как говорю маме, которая брала на себя львиную долю забот – записывала бабушку к врачам, оформляла страховки, готовила ужин, – что уезжаю. Не могла сказать маме и бабушке, что они теперь сами по себе, – в частности потому, что я писательница, а уж эту работу можно делать примерно везде. И я осталась. Мы снова начали общаться с Карлом, и через какое-то время снова сошлись. Я всегда говорила ему, что за это он должен благодарить мою бабушку. Если бы не она, я бы не осталась.

Моя бабушка жила в страхе, что я выйду за Карла и рожу ребенка. Стоило мне пожаловаться на головную боль или расстройство желудка после порции жареной рыбы, она тут же делала поспешные выводы.

– Я не беременна, – говорила я ей. – Не была и не буду.

– Не рожай ребенка, – предупреждала она меня. – Тебе оно ни к чему.

Бабушка имела в виду, что она и есть мой ребенок, и другой мне не нужен. Она любила свою дочь, мою маму. Она любила мою сестру и ее детей, но на этом все. Ей было необходимо мое безраздельное внимание. Ее зрение ухудшилось, она больше не могла читать или смотреть телевизор. Какое-то время помогали аудиокниги. Каждую неделю я ходила в библиотеку и выбирала кассеты, которые, по моему мнению, должны были ей понравиться, но вскоре мы отказались и от этого. Она не могла запомнить, как управляться с магнитофоном. Она отказывалась вязать, даже когда я купила ей пряжу пообъемнее и спицы потолще. В приступах отчаяния она пыталась сломать спицы, а затем выбрасывала все в мусорное ведро. Я начала читать ей вслух после обеда. Прочла ей книжку «Перепел Роберт», которую она читала мне в детстве. В конце, когда Роберт умер, мы обе рыдали до болезненного изнеможения. Моя бабушка провела жизнь, заботясь о других людях, готовила для них, наводила чистоту в их домах. Это было ее доказательство собственной ценности. Теперь я убиралась в ее квартире, чем неизменно ее ранила. Она считала это унизительным, как бы тихо я себя ни вела.

* * *

Моя всегда спокойная бабушка становилась все более взвинченной. Банковские квитанции и счета от врачей повергали ее в ужас и панику. Вечерами она ждала у задней двери, когда мама вернется домой, и, со слезами размахивая бумагами, говорила, что произошла ужасная ошибка и она ничего не понимает. Иногда маме приходилось успокаивать ее часами. Я начала фильтровать ее почту и, когда днем мы шли к почтовому ящику, изымала предложения о бесплатных кредитках, сообщения о возможных выигрышах, счета, которые стоило отложить для мамы. Все, что содержало цифры, я рассовывала по карманам, потому что цифры, похоже, сводили бабушку с ума.

Именно мама поняла, что разница между хорошим и плохим днем нередко определяется тем, уложены ли у бабушки волосы. Когда она была в отчаянии, ее волосы выпрастывались из заколок и дыбились взъерошенными клочками. Моя мать, которая готовила ужин для своей матери и по вечерам приносила его на подносе, теперь вставала рано утром, чтобы уложить бабушке волосы, прежде чем уйти на работу. Когда ее белые, спадавшие до плеч волосы бывали убраны в аккуратный французский пучок, бабушка, казалось, чувствовала, что держит все под контролем. Нечесаные волосы означали еду на одежде, забытую кастрюлю с выкипевшей водой, дымящуюся на плите, и панические всхлипы по неизвестным причинам.

Здесь от меня не было никакого толка. Я не хотела прикасаться к ее волосам. Я могла готовить, убираться, делать покупки. Я могла отвезти ее на прием к врачу на час раньше, чтобы привести ее в чувство. Когда бы она ни позвонила, я могла оставить работу, если была нужна ей, чтобы починить радиоприемник или собрать осколки стеклянной банки с патокой на кафельном кухонном полу. Я могла целовать, обнимать ее, дважды в месяц вставать на колени, чтобы распарить ей ноги и подстричь ногти. Я могла делать все, что не касалось ее прически.

В те дни ее волосы отросли сильнее, чем обычно, и бабушка начала всерьез говорить о своем желании умереть. Ситуация ухудшилась, когда ее младший брату Лу, последний из детей Нельсонов, умер вне очереди, оставив ее одну. Если бы ее должен был увезти поезд, я представляла ее упакованной, ждущей на платформе, каждый день сидящей в ожидании на своем чемодане, со всеми распрощавшейся. Она ела все меньше и меньше. Лежала на диване и плакала. Если она хотела поговорить о смерти, я говорила с ней. Говорила, что сочувствую ей, что все понимаю, хотя в действительности это было не так. Я, моя мать, да и сама бабушка понимали, что она умирает, что скоро она уснет, ускользнет в вечный покой. Иногда за ужином я сидела рядом с Карлом и плакала. Карл врач, и он не думал, что она долго протянет. У нее была аритмия. Она принимала антикоагулянты, чтобы избежать инсульта. Казалось, с жизнью ее связывают три шелковые ниточки. Но она не умерла. Ей лишь стало хуже. Когда ей исполнилось девяносто два и весила она 46 килограммов, доктор посадил ее на антидепрессанты, и мы поместили ее в психиатрическое отделение для престарелых.

* * *

Мои дедушка и бабушка переехали из Калифорнии в Теннесси в 1975-м, чтобы мама могла взять на себя часть забот о своем отце. К тому времени он потерял ногу из-за плохого кровообращения, и бабушке одной было с ним не справиться. Не думаю, что бабушка любила деда, хотя эта мысль не приходила мне в голову, пока мне не исполнилось тридцать. После его смерти она и слова плохого о нем не сказала, однако все ее истории свидетельствовали о том, что дедушка был не особо с ней любезен. Она растила его детей как своих, у них был один общий ребенок – моя мать. Бабушкины счастливые воспоминания были о друзьях, о детях, о ее сестрах, особенно о Хелен и тех вечерах, когда они причесывали друг дружку и помогали одна другой наряжаться перед танцами. Ее воспоминания о муже сводились к моментам, когда он повышал на нее голос в присутствии других, когда заставлял ее испытывать неловкость и стыд. Едва она стала забывать людей, которых знала при жизни, первым из ее памяти