Анатолий Вишневский - Перехваченные письма Страница 65

Д… и м…, р…, Д. Сейчас получил твой pneu в Биотерапии и, прочтя его несколько раз, пришел к следующему заключению: весь конфликт не столь сложен и трагичен, каким он казался вчера. Во всяком случае, во всей этой странной истории ясно одно: ты меня любишь. Остальное не важно. И я не позволю, чтобы тебя обижали. О моих интересах я не думаю, я хочу, чтобы ты была довольна и спокойна, и добьюсь этого. Нельзя, чтобы ты мутилась из-за чьих бы то ни было неврастений. Что значит, что Борис обещал тебя отпустить ко мне в пятницу? Ей-Богу, Дина, это мне совершенно непонятно. Так не поступают мужчины в серьезных конфликтах. Человек должен иметь жизненный закал. Но довольно об этом, это область специалиста по нервным болезням.

Дорогая моя, я очень скучаю о тебе эти дни, и такое счастье было услышать сейчас твой голос в телефон. Я не мог говорить как бы хотел, так как был не один в комнате. Постарайся позвонить мне завтра, и вообще мы условимся встречаться иногда и днем. Между 12.30 и 2 я могу приезжать на Montparnasse или куда тебе удобнее.

Тороплюсь кончить, чтобы ты получила это еще сегодня. Какие бы у тебя ни были затруднения, знай, что я всегда и во всем могу тебе помочь и что я постоянно о тебе думаю, как бы всегда с тобой, моя р….

Ты пишешь: «Почему же ты должен все это терпеть?» Но я доволен этим эпизодом, он пошел на пользу, наша связь глубже и сильнее сейчас. Так крепче, увереннее — «первые странствия избыты», как говорят масоны. За такую любовь — это небольшая плата. Я все же способен на самоограничение, хотя бы малое. И если сравнить твою любовь и мои «огорчения» последних дней (которые сводятся к унижению гордости и, таким образом, очень мне полезны), то величины окажутся столь несоизмеримыми, что второе совершенно пропадает. Целую и жду с 8 часов.

Из писем марта 1932

Слушай, Котеночек. Сегодня голос твой был явно недовольный. Милый, дорогой ребеночек, я очень хорошо понимаю, что все эти истории тебе надоели и в некоторой степени раздражают, но я очень тебя прошу мне верить в том, что ко всему этому надо отнестись серьезно. Знаю, что ты мой ребенок, добрый и кроткий, и этим мне поможешь, ведь ярости достаточно бывает у Бориса, то, с чем я борюсь, а увеличивать совсем уж не хочу.

Котеночек мой светлый, ради Бога не сердись. И не суди ты его, ведь если бы ты стал его судить, тогда, значит, я напрасно в тебя поверила и все о нем тебе рассказываю. Ведь я не стала бы тебе ничего рассказывать (это Бог знает как плохо было бы с моей стороны), если бы думала, что в тебе вместо сострадания это вызовет осуждение.

Борису было бы больно то: 1) что я его обманываю, 2) что мы над ним смеемся, 3) что ты его ругаешь. Он действительно тебя любит и никогда не ругает, а считает, что это ужасная неудача жизни, вот то, что ты меня любишь (по его мнению, ты неминуемо меня с ним поссоришь). Это ни в коем случае не должно быть так. Котенок, ты ребенок тонкий, утешительный, ты все поймешь.

Милый, пока до свидания. Будь спокоен относительно меня. Я тебя люблю и на тебя не нарадуюсь. (Как ты все-таки летишь в гору, милый). До свидания. Напиши на poste restante[108].

Будь кроток, пиши роман. Написал ли ты жене? Поблагодари свою мать, я Бог знает как ей благодарна. Это мне поддержка. Поцелуй ее руку (за меня).

Котеночек, через несколько дней. Твоя Дина.

Из писем марта-апреля 1932

Дорогая Д…, только что получил твое письмо.

Вижу, что ты человек героический и потому горжусь и люблю тебя еще больше. В глубине моей любви не сомневайся, как я ни минуты не сомневаюсь в тебе. Могу ждать, сколько нужно. В «восхождении в гору» есть счастье, большее, чем что-либо другое. («Счастье» для данной минуты — не то слово, я вспоминаю евангельский текст: «…но печаль ваша в радость будет»). Я вижу кару, справедливость в этом. Я не всегда был вполне честен, вполне откровенен с тобой; иногда шарлатанствовал, старался привязать способами «черной магии».

О том, чтобы нам впредь не встречаться, конечно, не может быть и речи. Ты можешь мне писать, можешь звонить (и тогда говори больше ты, моя родная). Но как бы ты ни решила, я от тебя научился очень многому и хорошему. Что бы я еще хотел тебе сказать? Что я, вероятно, намного хуже, чем ты думаешь, но люблю тебя намного больше, чем ты думаешь. Все, что ты решаешь и делаешь, для меня закон. «Не осуди»? Как я могу осуждать.

Ты пишешь: «Пришли или занеси „Вильгельма Мейстера“». Значит, мне удобно было бы зайти? Но когда и как, чтобы это не повредило?

Вчера вечером проходил мимо твоего дома, мимо двери.

Я еще не написал письма Софье, но сделаю это — благодаря тебе — скоро. Сейчас звонила моя мать, сообщила очень неожиданное о Софье.

Целую глаза. Пиши.

* * *

! Спасибо за чудные письма, пиши еще. То, что мы с тобой «друг друга не оставим в глубине Правды», для меня ясно, и сознание это дает мне большое счастье. Я, вероятно, проделал какую-то большую эволюцию в эти дни: так сейчас я не ощущаю потребности во что бы то ни стало, сейчас же, тебя увидеть и обнять; ведь ты и так всегда со мною, напр., сейчас, когда это пишу (между прочим, скрываясь от глаз начальства, в WC). Это реальность, Страна Живых, страна . Кроме тебя я никому никогда не говорил полной правды о себе.

Знаю, что вчера ты звонила. Делай это еще при случае и пиши. Обдумай, где и когда нам встречаться. Между 12 1/2 и двумя каждый день могу приезжать куда угодно. Могу прийти в субботу вечером в музей Рериха, куда очень зовет меня Пуся. Приду, если ты там будешь и если ты считаешь, что можно. Но не преждевременно ли? Боюсь, что можно напортить.

Неожиданное известие о моей жене было то, что она на днях приезжает с сыном в Париж. Я пойду к ней и буду с ней правдив (в первый раз в жизни). Буду, может быть, иногда видеть ребенка.

Р… моя! Ничто нас не разлучит, и если ты умрешь, я не буду столь безвкусен, чтобы продолжать влачить свои грешные дни. Обнимаю.

Период (сегодня неделя) нервности прошел, я опять мудр и уравновешен. Уничтожь первые письма, но сохрани в Памяти. И согласись с тем, что Борис — это весьма сильно действующее средство и что на своих друзей, к числу которых я считаю себя принадлежащим, он взваливает бремена неудобоносимые — тоски по объятиям и метафизического отчаяния. Гуляй и отдыхай, постарайся остаться там подольше.

Вчера был день особенно насыщенный. Утром письмо тебе, визит матери, поездка по делу. В 11 ч. — у Бориса, с ним до 6. Вечером был разговор с женой. Объяснился полностью («…что же касается до больной „женщины“, то связь моя с ней совсем иная, чем ты думаешь, и не сексуальная. Знай, что бывают и такие отношения между людьми»). Софья плакала. Я ей сказал, что ее ошибка была: 1) в недостаточно бережливом отношении к брачной жизни — последний год совместно мы не жили; 2) в том, что она слушалась советов людей, оккультно мне враждебных. Посоветовал ей серьезно подумать о своей жизни, новом браке и т.д.