Анатолий Вишневский - Перехваченные письма Страница 66

Вчера был день особенно насыщенный. Утром письмо тебе, визит матери, поездка по делу. В 11 ч. — у Бориса, с ним до 6. Вечером был разговор с женой. Объяснился полностью («…что же касается до больной „женщины“, то связь моя с ней совсем иная, чем ты думаешь, и не сексуальная. Знай, что бывают и такие отношения между людьми»). Софья плакала. Я ей сказал, что ее ошибка была: 1) в недостаточно бережливом отношении к брачной жизни — последний год совместно мы не жили; 2) в том, что она слушалась советов людей, оккультно мне враждебных. Посоветовал ей серьезно подумать о своей жизни, новом браке и т.д.

Потом — Yvette, где в кругу мудрецов превозносил Бориса до звезд (мудрец: «Да, гениальность, страдание; а сердечность в нем есть?» Я, после разъяснения: «Да, есть, но еще очень скрытая») — и опозорил Пусю, который чуть не плакал и потом объяснился со мной в любви. Наконец, совершенно утомленный, пошел с Мишкой к Беби, где было 9 человек.

До завтра, целую.

(Вернувшись, нашел письмо).

, р…, Л. м… М…! (тон: самый ласковый и довольный).

Как мог быть у меня «недовольный голос» в телефон? Я же объяснял, что рядом сидит телефонистка (которая, впрочем, проявила тактичность и в конце ушла в другую комнату).

Случай с Поплавским серьезный, но не безнадежный. По тому, как развертывается болезнь, я почти убежден, что тут одной медициной не помочь. С явлением такого порядка я так близко сталкиваюсь впервые, постараюсь сделать, что могу.

Стихи мне очень нравятся и звучат твоим голосом. Я вычеркнул одно слово, живу, остается:

Мой друг, я не одна с тобойВот в этом мире, раннем и весеннем…

Ты знаешь, конечно, что «экзамен» мы с тобой уже выдержали, по крайней мере, самую трудную его часть. (Да и многого бы мы стоили, если бы провалились? Тогда всякий серьезный человек имел бы полное право презирать ).

Я — как новорожденный эти дни: радуюсь новому солнцу (тому же, но несколько иному), деревьям и особенно людям, которых раньше не замечал. Это не пустяк, переехать в Страну Живых! Роль твоя и моя в этом путешествии, конечно, не одинакова — я только жалкий ученик, которого тянут. Я ничего не боюсь. Какое счастье, что ты существуешь одновременно со мной, Л… моя.

Целую лапу и мои глаза.

P. S. Прочесть, что я написал, еще рано, не раньше будущего воскресенья.

Р… моя, как все у тебя? Жду с нетерпением известий.

После тебя я сел писать, потом пришел Мишка, за которым, оказывается, не заехали из-за дождя, так что он провел утро в церкви и вернулся грустный из-за того, что опять не видел там своей дамы, а днем пошел в кинематограф смотреть «Голубого ангела»: героиня там напоминает его любовь. Я же провел день в Булонском лесу, смотрел немного скачки в Longchamp, затем укрылся от дождя в ресторане, где раздавил две полбутылки (чего их жалеть?) белого бордо.

Я ношу мою Л… в глубине сердца, вовсе никому про  не болтаю, как это можно было вчера подумать. Тебе показалось, что я смеюсь над некоторыми лирическими стихами? Это не верно, просто эти стихи звенят у меня в ушах, и вчера, например, за второй полбутылкой, на закрытой террасе кафе, когда вокруг лили пастернаковские ливни, две строки шумели как «счастливая печаль»: «Журча вода текла по мостовой, как жалоба на раннюю разлуку» — со всеми соответствующими интонациями.

Ужинали с Мишкой в Chartier и вечером читал ему наизусть различные лирические стихи, подходящие к его случаю. Перед сном читал о Гете.

Л… моя! Когда мы увидимся? Я бы хотел где-нибудь встретиться до пятницы (когда буду на ремизовском вечере). Пусть  это устроит. Жду письма.

Глаза

Вечер. Биотерапия.

Л… моя, р… Наши утренние письма писались, по-видимому, почти одновременно, и они почти одинакового содержания: мое — описание моего дня, точно ответ на твою просьбу; фраза: «я все пытаюсь представить себе, что ты в каждый момент делаешь», — есть в обоих письмах; дождь и моя прогулка тоже в обоих; встречи предполагаемые — тоже, и притом все это идет в одинаковом порядке. Все это больше, чем совпадение, для имеющих дар наблюдения.

Но есть и разница. «Ты не сердишься, что я так бесцеремонно обращаюсь с тобой?» Я бы никак не мог это написать, так как твои бесцеремонные обращения со мной — для меня одна из самых больших радостей, как, полагаю, и мои с тобой. Символ  совершенно оправдан жизнью: есть новое лицо, со своим выражением, биографией и пр.

Сейчас кончаю работу и пойду на «работу» в Ложу. Прямо не хватает часов, такой я занятой человек. Увижу Пусю. Мне всегда приятно с ним говорить — ведь он часто видит тебя.

Одна ли ты пойдешь к Ростиславу? И если одна, могу ли я сидеть в среду в 8 вечера в его бюро de Tabac на rue Tolbiac угол rue Bobillot? Если нельзя, так нельзя, но я бы очень хотел.

Спокойной ночи, моя р… Обнимаю и глажу по головке. Глаза.

/2

…Вот мой будничный день: будильник звонит в 8.15. Валяюсь до 8.30, вскакиваю в 8.50, сажусь на велосипед (простившись с Мишкой и дав ему суточные 20 frs.). В 9, проехав всю Vaugirard, появляюсь на службе. Покупаю 3/4 lit. молока и Последние новости. В 9.30 начинаю труды праведные (сегодня часа полтора на солнце делал ящики). 12.30—2.30 — перерыв, жру и читаю очередную книгу, сидя на солнце. В половине третьего труды возобновляются, сегодня они были не слишком интенсивны, и я устроил себе «курс» — поездку на велосипеде в одну из аптек. Во время «курсов» я иногда заезжаю на 30–40 минут в бистро выпить пива, написать очередное письмо (хотя последнее можно делать и на службе).

В 6.30 я дома, и как приятно, что еще светло. Письмо  пришло в 3, это очень удобно — посылать письма на службу. А прежде я иногда звонил со службы в гостиницу узнавать, нет ли парижского письма — с такими-то особенностями в адресе и пр.

Относительно «романа» говорил теоретически с m-me Шаповаленко (служащая Био, с большим здравым смыслом, без культуры), причем я развивал ей ту мысль, что человек такой высокой культуры, ума, такой интересной жизни и пр., как я, не может написать плохую вещь. Она утверждала, что, как для пения, для литературы нужен врожденный дар. Я: «Да, для „интересного“ романа à la Алексей Толстой, но я на это не претендую, ненавижу интересные романы, мне больше нравится скучный Андре Жид и пр.». Но она не знала этих примеров. Однако это меня заставило призадуматься.

В моем романе много сцен, но я боюсь, вдруг это Газдановщина или Сирин? Ну, чуть умнее первого, менее зализан, чем второй, но вдруг это очень или достаточно банально? Тороплюсь к воскресенью закончить, хотя бы в общих чертах, первую главу (размером около той моей рукописи о Гете), и твоя оценка решит судьбу. В худшем случае, самый процесс писания был не скучен, и это заставило меня взвесить себя на весах (и найти очень легким). Тема гетевская: от идеализма к реализму.