Дональд Рейфилд - Жизнь Антона Чехова Страница 66

К 1 апреля троица путешественников переместилась в Рим. Антон, по собственному признанию, «замучился, бегая по музеям и церквам». Как потом вспоминал Суворин, Чехов сразу же узнал у швейцара в гостинице адрес лучшего римского борделя. Дяде Митрофану он сообщил, что в Ватикане 11 000 комнат (потом он заметит, что Рим «похож в общем на Харьков»). В письмах домой спрашивал только о мангусте. Похоже, что ни Лика с ее кашлем, ни выздоравливающий от тифа Ваня его не интересовали. Третьего апреля Антон с Сувориными выехали в Неаполь; через три дня они осматривали Помпеи. Вот что сохранилось в памяти Суворина: «Его мало интересовало искусство, статуи, картины, храмы, но тотчас же по приезде в Рим ему захотелось за город, полежать на зеленой траве. Венеция захватывала его своей оригинальностью, но больше всего жизнью, серенадами, а не дворцами дожей и проч. В Помпее он скучно ходил по открытому городу — оно и действительно скучно, но сейчас же с удовольствием поехал верхом на Везувий, по очень трудной дороге, и все хотел подойти к кратеру. Кладбища за границей его везде интересовали, — и кладбища, и цирк с его клоунами, в которых он видел настоящих комиков»[215].

Затем компания вдоль по морскому побережью направилась в Ниццу — Антон тогда еще не подозревал, что этот город станет его вторым домом. От Лики писем не было. Павел Егорович докладывал: «Мангуст здоров, поведение его неисправимо, но заслуживает снисхождения». В письме к Ване он был более откровенен: «Мангуст тоже не дает покою, Мамаше нос откусил ночью, которая испугалась, когда увидела кровь. Теперь зажило»[216]. Антон исправно писал родным. Ему пришлось признаться, что к Пасхе он домой не поспеет. Вдвоем с Дофином они открыли для себя Монте-Карло: несколько дней подряд ездили туда на поезде играть в рулетку. За два дня Антон спустил 800 франков.

Далее путешественники выехали экспрессом в Париж. Пасхальную заутреню Антон слушал в посольской церкви, несказанно удивившись тому, что французы и греки поют те же самые, памятные ему по Таганрогу, псалмы Бортнянского. Первомайские волнения в Париже дали Чехову пищу для размышления. Он попал в толпу бунтующих рабочих и получил по спине от парижского полицейского. Несколько дней спустя он сидел на галерее французского парламента, слушая, как от министра внутренних дел требуют объяснения по поводу смертных случаев при подавлении беспорядков, — вообразить себе подобное в России было невозможно. Париж, как и Сахалин, помог Чехову укрепить политическое самосознание. Тем временем Суворину захотелось привезти из Парижа собственный бронзовый бюст, и, пока скульптор трудился над ним, Антон с Дофином бродили по кафешантанам и созерцали обнаженных женщин. Второго мая Антон вернулся в Москву.

Глава 33 (май — июль 1891) Лето в Богимове

В доме на Малой Дмитровке Антон пробыл лишь день (из двадцати месяцев, в течение которых Чеховы снимали этот дом, он прожил там менее полугода). Наутро Евгения Яковлевна, Маша, Антон и мангуст по кличке Сволочь отправились под Алексин в нанятую Мишей дачу на Оке, в живописный лесной край, окрещенный «русской Швейцарией». Пальмовая кошка той весною, судя по всему, нашла в доме Фирганг свой конец. В квартиру, где на хозяйстве остался Павел Егорович, пришли полотеры и спугнули кошку с лежанки под умывальником. Она цапнула одного из рабочих за палец, и тот в долгу не остался[217].

Тридцатого апреля Павел Егорович оставил службу в гавриловском амбаре. Свое будущее видел он мрачно. Отслужив у Гаврилова 14 лет, он услышал от него на прощанье: «Ваши дети подлецы»[218].

Ушел от Гаврилова и кузен Алексей Долженко, приискав себе более щедрого хозяина. Отправив семью на дачу, Павел Егорович поведал в письме Ване: «Я остаюсь пока в Москве для приведения квартиры в порядок. Антоша тебе привез замечательные подарки: кошелек с двумя золотыми французскими монетами, бумаги и конверты из магазина Paris-Louvre <…> Я теперь вольный казак, куда хочу на все четыре стороны могу располагать жизнью и местностью. Я думаю, что мне лучше будет между родною семьей проводить дни, чем между обществом грубым и дерзким. Я все до сих пор жил для семьи и свои труды полагал для нее, без копейки бросил я Гавриловский Омут, надеюсь, что моя семья не оставит меня без помощи и радушного расположения ко мне. Денег мне дадите для расходу, я малым буду доволен»[219].

Окна дачного домика выходили на Оку, на другом берегу которой находилась станция Алексин. Из-за реки доносился шум поездов, стучащих колесами по ветхому мосту. Дом был тесен, уборной не было, и Антон то и дело бегал за нуждой в овраг. Когда к отдыхающим присоединился Павел Егорович, толчеи стало еще больше. Мангуст бил посуду и вытаскивал пробки из бутылок. В таких условиях Чехов работать не мог: «Я, пишущий, подобен раку, сидящему в решете с другими раками: тесно».

После трехмесячной паузы в общении на горизонте появилась Лика Мизинова и внесла оживление в жизнь Антона. Прибыла она не одна — вместе с ней с парохода на берег сошел Левитан. Явно желая раздразнить Антона, Лика все лето демонстрировала близость с художником. Антон в ответ продолжал отшучиваться, в открытую называя Левитана Фавном, его любовницу Кувшинникову — Сафо, а ее юную соперницу Лику — Мелитой[220]. На пароходе Лика и Левитан случайно познакомились с местным помещиком Е. Былим-Колосовским, несколько докучливым идеалистом, которому принадлежало большое поместье Богимово, расположенное в пятнадцати верстах от Алексина. Былим-Колосовский был заинтересован в приятных собеседниках и дополнительном доходе: узнав, что Чеховы недовольны нанятой дачей, он прислал за ними две тройки и отвез их в Богимово, где предложил им верхний этаж особняка. Маша позже вспоминала: «Мы поехали и увидели большое запущенное имение с огромным двухэтажным домом, двумя или тремя флигелями и великолепным старинным парком с аллеями и прудами».

Сожительницей и экономкой Былим-Колосовского, усадьба которого славилась образцовым молочным хозяйством, была рыжая и раскосая Аменаиса Чалеева («тупа и зла», — определил Антон). Она сохранила Чехова в своей памяти: «Мужчина на вид лет тридцати, бледный, худой, на вид приятный. Парусиновый пиджак домашнего покроя, шляпа серая широкая. Думаю, не по карману будет ему наша дача — в лето 160 рублей! <…> Входим в гостиную — длинная комната окнами в липовую аллею, колонны посреди гостиной, паркетный пол, длинные кожаные диваны по стенам, стол большой круглый, несколько кресел старинных. Увидел все это человек — даже вскрикнул от удовольствия: „Ах, давно я такое ищу!.. И паркет-то от старости поскрипывает, и диваны допотопные… Эко счастье! Это будет моя комната, я буду в ней работать“»[221].

При переезде в Богимово мангуст убежал в лес. Антон опрашивал местных помещиков. Один из них прислал горестный ответ: «Уважаемый Антон Павлович! Сообщаю Вам о страшном горе, постигшем меня сегодня. В б ч. утра умер мой отец от острого воспаления легких (крупозного). Про мангуста я спросил у нас в Сеянове многих, но там его не оказалось»[222].

Лика и Левитан уехали. Антон с воскресшими в душе чувствами стал снова зазывать ее в Богимово. Он также пригласил сюда Суворина, Ваню и Алексея Долженко. Барский дом, сохранившийся до наших времен, живописно расположился на вершине высокого холма. Из огромных окон, выходящих на запад, просматривалась речка; восточная сторона, обращенная в парк, с утра была залита солнечным светом. Антон установил для себя жесткий трудовой ритм. Вставал он в пять утра, варил кофе и, пока дом спал, работал до одиннадцати. Затем дачники гуляли, обедали, ходили по грибы, ловили рыбу и отдыхали. Антон снова садился за стол в три часа и работал дотемна, до девяти вечера, когда наступало время ужина, карточных игр, шарад, споров у костра и визитов к соседям. По понедельникам, вторникам и средам он работал над книгой о Сахалине, по четвергам, пятницам и субботам — над повестью «Дуэль», а по воскресеньям писал «ради куска хлеба» — так появился на свет рассказ «Бабы», в котором две женщины на постоялом дворе с негодованием выслушивают историю заезжего горожанина о том, как он довел до смерти жену соседа. Оставляя на сон не более трех часов, Антон придерживался этого изнуряющего распорядка в течение всего лета, невзирая на недомогание — зубную боль, расстройство желудка и кашель.

Мангуст по кличке Сволочь все не находился; где-то затерялась и Лика. Чеховские колдовские чары утратили над ней силу. Подписав свое письмо «Гунияди-Янос» (так называлась слабительная минеральная вода), Антон взывал к ней: «Золотая, перламутровая и фильдекосовая Лика! <…> Приезжайте нюхать цветы, ловить рыбу, гулять и реветь. Ах, прекрасная Лика! Когда Вы с ревом орошали мое правое плечо слезами (пятна я вывел бензином) и когда ломоть за ломтем ели наш хлеб и говядину, мы жадно пожирали глазами Ваши лицо и затылок. Ах, Лика, адская красавица!»