Константин Фишер - Записки сенатора Страница 66

Клейнмихель не был ни корыстолюбцем, ни злобным по натуре, но подлость его вела всегда к подлым и нахальным действиям. Наслышась о его проделках, но заметив лично, что он, вероятно, родился лучшим, что испортил его Аракчеев, что он еще не сделался равнодушным к чести и желал слыть за человека честного, что он даже чтил людей честных, — я притворился, что считаю его за благороднейшего человека. Посредством этой политики я несколько лет держал его в круге действий честного человека, но не менее того проглядывали его привычки. Он считал себя в обязанности ставить себя настолько же выше своих подчиненных, насколько он сам стоял ниже своего государя, и для вернейшего расчета дистанций подражал государю в мелочах и в проявлениях дурных его побуждений.

Так, случилось раз, что Адлерберг, товарищ военного министра, отнесся к нему как-то начальственно. Он этим обиделся и написал Адлербергу, что сам испросит поэтому высочайшее повеление. Адлерберг понес этот ответ к государю; государь написал на нем: «Как смел господин Клейнмихель ослушиваться моего повеления, объявленного ему товарищем министра», и послал к нему ответ его назад.

Через несколько дней кто-то объявил полковнику Кролю приказание графа Клейнмихеля. Кроль отвечал, что он сам доложит о том деле графу. Получив о том донесение, граф написал: «Как смел господин Кроль ослушиваться» и т. д., повторяя слово в слово тот выговор, который сам получил от государя.

Когда Клейнмихеля назначили главноуправляющим путями сообщения, он поехал на другой день с Р. Л. Девятиным, товарищем главноуправляющего, осматривать учреждения своего ведомства. Девятин, человек честолюбивый и вкрадчивый, на этот раз опростоволосился; он старался блеснуть своим умом и своими познаниями и в этих видах, сидя в коляске с графом, рассказывал ему многословно, как, что и для чего учреждено, с намеками, что много хорошего сделано по его мыслям. Хуже он не мог отрекомендовать себя. Он не рассчитал, что для невежды-министра всеведущий товарищ хуже чумы, что такой министр будет советоваться не с товарищем, а с людьми, не имеющими никакого значения, что, пользуясь их советами, он выдавать их будет за собственные мысли, уверенный, что те мелкие советники будут в полном смысле тайные советники, не как я, у которого никто ни тайных, ни иных советов не спрашивает. Не прошло недели, как Девятин переведен в совет, а на его место назначен робкий, безгласный Рокасовский, перед которым Клейнмихель вовсе не церемонился.

Когда время пришло подумать о подвижном составе, департамент представил ему расчет, по которому полагалось нужным иметь 180 локомотивов, 180 тендеров, 1800 пассажирских вагонов и 6400 товарных. Клейнмихель позвал моего вице-директора Кроля и спросил у него, что такое тендер; Кроль сам этого не знал, но, струсив, отвечал наугад: это маленький локомотив. «Врешь! — заметил ему Клейнмихель. — Тендер — морское судно; это выдумка этого канальи американца, на случай, что поезд свалится в воду; у меня таких беспорядков не будет; не нужно тендеров», — и вычеркнул.

Ему очень хотелось заказать вагоны в Бельгии, потому что они дешевле; приехал из Брюсселя какой-то аферист с товарищем, Castillon и d’Haneton; они увивались около Дестрема, который хлопотал за них у графа, но я настаивал на том, чтобы подвижной состав приготовлялся на нашем заводе во что бы то ни стало, для того чтобы образовать собственные мастерские — хотя бы только для ремонта. Этого же мнения были Чевкин и Бобринский. Когда Александровский завод был отдан Harrisson et С° по контракту, требовавшему, чтобы подвижной состав был заготовлен там из привозного сырого материала, но посредством наших казенных рабочих, человек пятисот, Рокасовский объявил графу, что этим контрактом граф стяжал себе бессмертие. Клейнмихель, стоя спиною у камина, с раздвинутыми полами, отвечал нагло: «Я этого и хотел!»

Подчиненных трактовал он хуже, чем своих лакеев. Приехав от государя, он спросил о своем директоре канцелярии Заике у своего камердинера: «А где вонючий пес?» Лакей отвечал: «Он в канцелярии!» Стало быть, это выражение слышал не в первый раз. Но тот же самый граф Клейнмихель умел быть совершенно другим человеком; со мной он был не только вежлив, но и уступчив, разумеется, в вопросах, где уступчивость исправляла только последствия его бестолкового деспотизма.

У меня под начальством служил почтенный старик-бухгалтер Мерц; ему предложили место в опекунском совете, выгоднее того, которое он занимал в департаменте железных дорог. Он пришел просить меня убедительно не противиться его увольнению. В то же время секретарь Авдеев просил отпуска на четыре месяца для раздела имения. Я представил графу их просьбы при докладе, в котором просил удовлетворить просьбам, так как Мерц мне не нужен, а Авдеева я не желал бы лишиться. Клейнмихель приказал в просьбе Мерца отказать, а Авдеева — вовсе уволить от службы. Прочитав эту резолюцию, я приказал написать другой экземпляр доклада того же содержания и поехал к графу. Я объявил ему, что не могу показать его резолюций моим подчиненным, потому что в них выражается явно неудовольствие против меня, что, не зная лично ни того ни другого, граф решает просьбы их противоположно моему ходатайству, а потому если ему не угодно уничтожить доклад с резолюцией и написать на другом: «Согласен», то я прошу уволить меня от звания директора. «Какой избалованный!» — сказал граф, разорвал первый доклад и написал на втором: «Согласен».

Но едва ли не в высшей степени нахальства дошел он в отношении к Брискорну. Когда Клейнмихель был дежурным генералом, Брискорн, тайный советник и статс-секретарь, был директором канцелярии военного министерства, — не только равный Клейнмихелю по иерархии, но ему часто нужный. Тогда он в Брискорне заискивал. Управляя министерством несколько недель в отсутствие Чернышева, он стал на время начальником Брискорна, но был с ним по-прежнему вежлив, называя его превосходительством и Максимом Максимычем. Возвысясь до главноуправляющего путями сообщения, Клейнмихель, встретясь где-то с ним, просил его к себе по субботам, но когда Брискорн приехал и, идя по зале, полной народа, поклонился и произнес: «Здравствуйте, ваше сиятельство», граф закричал ему: «Здравствуй, Брискорн!» Этот переконфузился, — да и что тут делать: не браниться же с хозяином дома за то, что он груб. Зачем ехал к грубияну!

Государь же наводил на него такой трепет, что граф терял голову, и я уверен, что он часто лгал не с намерением, а оттого, что со страху не помнил себя и не знал, что говорить. Государь знал его. Один раз, встретив Лярского у Нелидовой, он сказал ему:

— Клейнмихель тебя бранит.