Геннадий Тоболяк - Афганская война ГРУ. Гриф секретности снят! Страница 67

Возбужденный тяжелым сном майор Саротин порывисто искал под подушкой свой пистолет и, найдя его, снимал с предохранителя, чем пугал своего «побратима», майора Собина. Не раздумывая, Собин наваливался своим жирным телом на щуплого Саротина, хлестал его по щекам, приводил в чувство, кричал ему в ухо, чтобы тот окончательно проснулся:

– Не дури, здесь все свои, кроме переводчиков, но они спят. Если хочешь пострелять, иди к ним в комнату, ты знаешь, где они привыкли спать, под кроватями. Из окна их обоих можно достать без труда и поделить их денежки по-братски!

Нервы у Собина и Саротина часто сдавали даже от неосторожного звука в дверь и от случайного выстрела. Они падали на пол, хватались за оружие, чем сильно пугали Ахмета и Хакима, людей сугубо гражданских, не приученных к стрельбе из пистолета или автомата Калашникова.

Я видел, какое физическое и духовное смятение испытывали Саротин и Собин, особенно по утрам, словно их преследовал рок за старые грехи и напрасно пролитую кровь в ходе проведения операций и авиаударов по кишлакам. Проснувшись, оба подолгу сидели на кровати напротив друг друга, молчали, на глазах слезы, в душе пустота и отчаяние, майор Саротин тихо повторял, как заклинание:

– Мы понемногу уходим из этой жизни, падаем, как снопы с воза, а все из-за того, что являемся законопослушными гражданами России!

Война, развязанная кремлевскими мечтателями во главе с Брежневым, могильным холодом обдавала неспокойные души разведчиков спецгруппы. Террор в Кандагаре зашкаливал до высшей черты, басмачи убивали даже своих граждан Афганистана. По соседству с нами была вырезана ночью вся семья партийного функционера Кандагара без единого выстрела, тихо, профессионально, о гибели всей семьи от рук басмачей стало известно спустя три дня, когда партийный функционер перестал ходить на работу.

Басмачи жестокостью своих деяний запугивали местных жителей, и многие из них были вынуждены проводить ночи в глубоких ямах, а не в теплых жилищах. Террор плотно законопатил души людей, затмил разум. Они прятались по щелям, чтобы уцелеть, не стыдились своей трусости, боялись защитить себя, взяв в руки оружие, и гибли, так и не освободившись от внутреннего страха.

Защитить простых граждан Афганистана было некому – как от басмачей, так и от бесчинств со стороны солдат. Все повторялось, как сказано в Евангелии: «А наемник, не пастырь, которому овцы не свои, видит приходящего волка и оставляет овец, и волк расхищает овец и разгоняет их».

Террор превратился в быт.

Таковы факты. Разведгруппе нельзя было сбавлять свои обороты, скорее наоборот, их усиливать. «Дорога жизни» становилась для нас последней инстанцией в ад. Вновь и вновь приходилось ехать по этой дороге, несмотря на басмаческий террор, делая вид, что смерть нам не страшна и мы неуязвимы в борьбе с басмачами.

Мы не были героями, мы только совершали героические поступки в это сатанинское время.

– Слава Аллаху. – говорит Ахмет, – проскочили опасный участок, а что нас ждет завтра?

Автомашина ускоряла бег, позади слышались запоздалые выстрелы, выпущенные из автомата Калашникова, заглушая все другие звуки, идущие снаружи, раздвигая границы опасности, но кем-то сказанное слово о новой поездке в город Кандагар по «Дороге жизни» порождало недоверие к тишине и надламывало встревоженную душу.

– А я постоянно думаю об одном и том же, – сказал водитель Саша Григорьев, – если меня убьют в Афганистане, то моя душа сразу прилетит домой, к маме, в деревню Карачино. Мама узнает о моей смерти, будет ждать, когда доставят гроб с моим телом, и, только дождавшись, сразу умрет.

– Ты, Саша, хорошо сказал, умно, не по годам, а ведь я думаю так же, как ты, Саша Григорьев. Если меня убьют, то только на этой «Дороге жизни», проклятой самим Аллахом. Здесь погаснет моя лампада жизни.

Переводчик Хаким ошибался. Он будет убит в кишлаке Лашкаргах, в провинции Гильменд, его смерть уже поджидала его там, куда он попадет через несколько дней после этого разговора, и убьют его при загадочных обстоятельствах…

Разведчики, как кочегары, постоянно подбрасывали в топку афганской войны свои нервы, здоровье, кровь, чтобы война шла без остановки, набирая обороты. Этой самоотверженной работой мы спасали десятки тысяч наших солдат от верной смерти, сообщая данные о басмаческих формированиях, заранее предупреждая, сколько басмачей сосредоточено на опасном участке военных действий, чем они вооружены и насколько боеспособны эти басмаческие части. Стоило нам прекратить работу, как 40-я армия становилась человеком, потерявшим слух, зрение, обрекая себя на мучительную смерть на чужбине.

Сквозь кроваво-красные очаги пожарищ, громадные воронки от бомб и снарядов пробуждался неведомый ранее феодальный Кандагар, слепленный из беспорядков и хаоса, отодвигались в сторону внутренние распри и религиозная вражда кланов, Кандагар вставал как один человек на борьбу с захватчиками – и врагом номер один становился русский солдат.

– Проклятая страна, – ворчали Саротин и Собин, – против басмачей следует применить самые свирепые меры, какие есть в арсенале мести.

– Афганских женщин нужно поголовно уничтожать, чтобы некому было рожать бандитов, а мужчин кастрировать – говорил майор Собин, упиваясь мерзостью своего мышления.

Стиснув зубы, я молчал, не давал повода для ссор и конфликтов, таких не нужных в обстановке напряженности и активности действия басмаческих сил. Старался меньше говорить, больше слушать и делать. Ставил перед каждым членом коллектива конкретную и понятную задачу, объяснял, как лучше ее решить, не ввязываясь в дискуссии по пустякам. Меня интересовало дело, а не слова и пустые заверения. По делам судил о каждом подчиненном, чего он стоит.

В афганской войне, несправедливой и коварной, ведущейся без правил, я рисковал вместе со всеми, как рисковал рядовой солдат. В меня стреляли, а я не всегда мог дать сдачу и ответить на удар двойным ударом. Не прятался за свои полковничьи погоны и большие звезды, как делали другие. У меня была одна судьба с коллективом разведчиков, которыми я руководил, был вместе с коллективом как в радости, так и в лихолетье, это видели подчиненные и шли за мной.

В Кандагаре, объятом войной и разрухой, было трудно скрыть свое истинное лицо. По делам и поступкам афганцев я судил и о них самих, кто на чьей стороне, на стороне народной власти или на стороне басмачей. Обстановка в Кандагаре напоминала 1937 год. Сосед следил за соседом из подворотни, подглядывал и доносил, клеветал, порочил соседа, его арестовывали или убивали, а он завладевал имуществом.

Каждые сутки Кандагар менялся, был другим, не похожим на день вчерашний. По ночам кандагарское подполье творило самосуд над людьми, находящимися на подозрении в связи с народной властью. На очередной встрече в центре города Кандагара источник информации рассказывал, что ему пришлось увидеть и пережить в течение последних ночей.