Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер Страница 68

партии с Турати. У дверей дома, где он живёт с женой, его ждёт зеркально-чёрный автомобиль Валентинова.

При встрече Лужина с Валентиновым его «бледное лицо потеряло всякое

выражение, и рука, которую Валентинов сжимал в обеих ладонях, была совершенно безвольная». Валентинов же, напротив, «озарил Лужина, словно из

прожектора», обдал его светом, «выпятил красные, мокрые губы и сладко

сузил глаза». Валентинов, обняв Лужина за спину, «как будто поднял его с

земли». Лужин помещается в машину, «как бережно прислоненная к чему-то

статуя». Валентинов «мягко вытолкнул Лужина на панель … увлёк его дальше

и опустил в кожаное кресло».3 Вся эта сцена, с начала и до конца, с красногу-бым Валентиновым, посмуглевшим и со светлыми белками глаз, с якобы ки-нематографической игрой световыми эффектами, производит жуткое впечатление влекомого самим дьяволом в ад бедного Лужина.

Валентинов, кем-то позванный и куда-то исчезнувший, возродил в памяти

Лужина «обольстительный образ»: он вспомнил «с восхитительной, влажной

печалью, свойственной воспоминаниям любви, тысячу партий, сыгранных им

когда-то. Он не знал, какую выбрать, чтобы со слезами насладиться ею... Всё

было прекрасно, все переливы любви… И эта любовь была гибельна».4 Ги-1 Там же. С. 258.

2 Там же.

3 Там же. С. 266-267.

4 Там же. С. 267.

145

бельной ощутил Лужин свою былую любовь к шахматам потому, что его убе-дили – она разрушает жизнь; но те, кто его в этом убеждали, – доктор с ласко-выми агатовыми глазами и жена, – не знали, что в таком случае жизнь для Лужина окончательно превратится в сон. По той простой – для него, а не для них

– причине, что истинной жизнью для него всегда были шахматы. И теперь, когда он был лишён шахматной доски, шахматной доской стала сама жизнь-сон, как ему и приснилось однажды: «…великая доска, посреди которой, дрожащий и совершенно голый, стоял Лужин, ростом с пешку, и вглядывался в

неясное расположение огромных фигур, горбатых, головастых, венценос-ных».1 Допустить, позволить себе возрождение былой страсти к шахматам

означало теперь для Лужина «опустошение, ужас, безумие».2 Овладевшая Лужиным идея непременного повторения того, что уже было в его жизни, сулила

ему повторную встречу с Турати с теми же результатами, а значит – и с теми

же роковыми последствиями. Этого следовало избежать любой ценой.

Оказалось, что и впрямь Валентинов собирается снимать фильм, в котором артист, в роли знаменитого шахматиста, будет снят в эпизоде как бы иг-рающим с настоящими шахматистами: «Турати уже согласился. Мозер тоже.

Необходим ещё гроссмейстер Лужин».3 Снова кем-то отвлечённый, Валентинов оставляет Лужину для решения свою задачу: «В три хода мат… Задача

была холодна и хитра, и, зная Валентинова, Лужин мгновенно нашёл ключ …

увидел всё коварство его автора … никакого кинематографа нет, кинематограф

только предлог … ловушка, ловушка… Вовлечение в шахматную игру, и затем

следующий ход ясен. Но этот ход сделан не будет».4

Паническое бегство Лужина, овладевшая им «жажда движений» задают

темп стремительному финалу романа. На ходу спрыгнув с трамвая, упав, под-нявшись с помощью каких-то двух дам, пешком, из-за испорченного лифта, карабкаясь на пятый этаж, Лужин начинает затем «странную прогулку» по

квартире – «по трём смежным комнатам взад и вперёд … словно с определённой целью, и жена то шла рядом с ним, то садилась куда-нибудь, растерянно

на него глядя».5 Загнанный Solux Rex мечется в поисках выхода. В какой-то

момент остановившись, и «это было так, словно остановился весь мир», Лужин выгружает из карманов всё содержимое, что, очевидно, символизирует

весь пройденный им с женой и её семьёй путь: смятый носовой платок и круп-ная персиковая косточка – предметы, которые в своё время подобрала за ним

«она» и с чего началось их знакомство; чистый платок, выданный ему утром, –

1 Там же. С. 260.

2 Там же.

3 Там же. С. 269.

4 Там же.

5 Там же. С. 270-271.

146

за ним следили, о нём заботились; подарки тёщи и тестя, последнего – «особенно бережно». Добрый, благородный, благодарный Лужин подходит к жене, говорит ей «было хорошо» и целует ей руки – сначала одну, потом другую,

«как она его учила». Он уже сказал ей: «Единственный выход... Нужно выпасть из игры». Она не поняла, объяснять он ей не стал. Когда она поймала его

в коридоре за рукав, поняв, что он как будто прощается и задумал что-то

страшное, «Лужин обернулся и, не зная, что сказать, смотрел ей на ноги»1

(курсив мой – Э.Г.). Лужин смотрел на те самые «серые ноги», которые ничего

не понимали в шахматах, и он просил их тогда с турнира уйти и больше не

приходить. «Маленькая, кругленькая серая шляпка», как бы всегда незримо

бывшая на голове его жены – голове, подумавшей о том, что пора напудриться

к приходу гостей, в тот момент, когда