Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер Страница 69

Отведение взгляда в сторону, нежелание смотреть в глаза – опять-таки признак

того, что называется, применительно к аутизму, «аффективной блокадой» и

свидетельствует о полной потере доверия и эмоционального контакта.

Лужин запирается в ванной, где в верхней части окна «чернела квадрат-ная ночь с зеркальным отливом».2 На этот маршрут, к этой цели, замкнутым

кругом его навёл и привёл «большой, зеркально-чёрный автомобиль» Валентинова, поджидавший Лужина у дома, чтобы снова свести с Турати. И теперь

его, сбежавшего «домой», падавшего с трамвая, пять этажей одолевшего по

лестнице, все они преследовали – «Валентинов, Турати, старик с цветами ... и

ещё, и ещё, и все вместе чем-то били в дрожащую дверь».3 Внизу, под собой, Лужин видел «какое-то торопливое подготовление: собирались, выравнивались

отражения окон, вся бездна распадалась на бледные и тёмные квадраты, и в тот

миг, что он разжал руки ... он увидел, какая именно вечность угодливо и неумолимо раскинулась перед ним». Ему кричали: «Александр Иванович! Александр

Иванович!». Последняя фраза романа: «Но никакого Александра Ивановича не

было».4 Набоков прав – Лужин был и до конца остался Лужиным, шахматистом.

Гением-аутистом, совершившим, на медицинском языке, акт аутоагрессии.

В 1931 году Набоков публикует в парижской газете «Последние новости»

рассказ «Обида»,5 в котором, как он признавал с редкой для него откровенностью, –

он, его личность, его характер условно поделены между двумя противопоставленными персонажами: героем рассказа по имени Путя Шишков – крайне чув-ствительным, застенчивым мальчиком, очень похожим на маленького Лужина, и

1 Там же. С. 272.

2 Там же. С. 273.

3 Там же. С. 274.

4 Там же.

5 См.: Набоков В. Полн. собр. рассказов. С. 287-295.

147

тринадцатилетним, высокомерным, вызывающе самоуверенным подростком

Васей Тучковым, в котором легко узнаётся того же возраста сам Набоков, каким

он казался иногда окружающим, и который презрительно называет Путю «ломакой». Пупсик, Путя – это домашнее прозвище Набокова, – так, ласкательно, называли его родители в детстве, и даже письма в Кембридж к сыну-студенту

отец иногда начинал с этого обращения.

Есть там и третий персонаж, подросток по имени Володя, – образ проме-жуточный, некое средостение между двумя крайностями, – и, видимо, с ними

и хотел разобраться наследник этого третьего – писатель Сирин в рассказе

«Обида».

Этот рассказ, написанный непосредственно вслед (вдогонку-вдогонку) за

«КДВ» и «Лужиным», подтверждает впечатление, что и оба героя этих двух

романов – тоже в чём-то совокупное отражение двойственной природы их автора. Более того – что они и не вовсе разделены, что есть между ними что-то

общее. Но что? Казалось бы, они находятся на разных полюсах: солнечный

трикстер Драйер, не по возрасту смехач с теннисной ракеткой в руках, своей

подпрыгивающей походкой готовый обойти весь земной шар, – и лет на десять

его моложе, но хмурый, тучный Лужин, с его вечной кривой полуулыбкой, с

проклятой необходимостью, напрягая тяжёлые опухшие веки, хоть на что-то

смотреть, несчастный, больной человек, бредом и страхом обречённо гонимый

к гибели.

Однако, прочитанный сразу после «Короля, дамы, валета», Solux Rex

«Лужин» бросает тень своего героя на «Короля» романа предыдущего. Драйер

и Лужин – только частичные зеркальные антиподы, они соединены одним автором, который видел себя в двух разных ипостасях. Они образуют своего ро-да диптих, ибо их объединяет нечто общее, болезненное, мешающее им реализовать свой творческий и человеческий потенциал. Что говорила Эрика-эврика

Драйеру? Что он людей видит и не замечает, что он только «скользит» взглядом, что он думает только о себе, что он «пустяковый», что она была рядом с

ним несчастна. Марта тоже рядом с ним, в сущности, несчастна – за семь лет

брака он не удосужился поинтересоваться, что она собой представляет и чем

живёт, а её явные пороки видятся ему всего лишь «причудами». С племянником ему не о чём говорить: нелюбимый, унижаемый матерью сын не нашёл в

дяде адрес для понимания, сочувствия и поддержки и стал жертвой хищной и

властной женщины. Драйер знает за собой некую, свойственную ему «тайную

застенчивость», мешающую ему просто и серьёзно разговаривать с людьми.

Внешне весёлый и общительный, он, как и Лужин, легко устанавливает контакты с людьми родственно творческими, однако к остальным равнодушен и

потому близорук. По существу, он не менее аутичен, чем Лужин, но только в

своей, оптимистической версии – подобно своему создателю, он ярко выра-148

женный гипертимик. Тем не менее, и ему, в конце романа, приходится испытывать вполне обоснованную грусть – он начинает понимать, что рискует

остаться подобным всего лишь пляжному фотографу; и не стать ему «художником Божией милостию», если он не научится проницательности и, идя на

поводу у Марты, так и оставит прозябать в коммерции свои нереализованные

творческие силы.

На солнце Драйера, таким образом, обнаруживаются тёмные пятна Лужина. И оба они отбрасывают тень на своего автора. Драйер, на десять лет старше

своего автора, отбрасывает тень на это десятилетие – в будущее, Лужин, его

ровесник, тридцати лет, – в прошлое, в детство.

О детстве Драйера мы ничего не знаем (кроме того, что его отец был

скромным портным, мечтавшим о путешествиях), но, будучи молодым и бедным, Драйер, благодаря чутью