Анатолий Виноградов - Стендаль Страница 69

Однажды зимой наступила безработица. На чердаке не было ни топлива, ни хлеба. Мужчина, девушка и ребенок голодали и зябли. Молодой рабочий украл — семья его имела хлеб на три дня для женщины и ребенка и пять лет тюрьмы для мужчины[81].

Описав тюрьму и казнь этого рабочего, Гюго говорит:

«В Париже совершают тайно смертные казни за заставой Сен-Жак.

Господа центра, господа крайне правые, господа крайне левые, знаете ли вы, что простой народ страдает?..

Сжальтесь над массами, у которых каторга отнимает сыновей, а публичный дом — дочерей. Во Франции слишком много каторжников и что-то слишком много проституток.

Что доказывают обе эти язвы?

Они доказывают, что кровь социального организма заражена.

Вы, правители и врачи, собрались на консультацию у постели больного. Займитесь же болезнью!

Вы плохо ее лечите. Ваши законы — это только уловки. Одна половина ваших кодексов — гнилая рутина, а другая — наглое шарлатанство…

Переделайте ваши тюрьмы и ваших судей! Господа, во Франции отрубают слишком много голов! Вы устанавливаете режим экономии, соблюдайте ее и здесь!

Так как вы расположены к сокращению штатов в ваших учреждениях, сократите же количество ваших палачей, ибо жалования восьмидесяти парижских головорубов хватит на полное содержание шестисот учителей!..

Знаете ли, к чему пришли вы сейчас? Франция — одна из самых неграмотных стран Европы!»

Стендаль выступил совершенно иначе, чем Гюго. Он у правительства не просил ничего, он не только не обращался к его благоразумию — он совсем не обращался к нему… Ибо он его отрицал всем своим романом! «Писателю нужно почти столько храбрости, сколько воину. Первый должен думать о журналистах не больше, чем последний о госпитале». В одном из писем Стендаль говорит: «Если уж ты взялся за перо, не удивляйся, когда дураки будут ругать тебя сволочью». И вот, поставив эпиграфом к роману слова Дантона: «Правда, пусть горькая, но только одна правда», он зачеркивает название «Жюльен» и большими буквами во весь лист пишет: «Красное и черное», а подзаголовком ставит «Хроника 1830 года».

Отдельное издание «Красного и черного» появилось в Париже у Левавассера в декабре 1830 года. В первом томе было 398 страниц, во втором. — 486. Если мы перевернем титульный лист, то прочитаем чрезвычайно интересное обращение к читателю якобы от издателя: «Это произведение было приготовлено к печати, когда великие происшествия июля месяца обратили умы в сторону, мало располагающую к игре воображения. Мы склонны предполагать, что предлагаемые страницы, следующие за сим, были написаны в 1827 году».

Маскируясь фальшивой датой, Стендаль спасает себя от преследований цензуры Луи-Филиппа!

Смена монархии Карла X монархией Луи-Филиппа, происшедшая в июле 1830 года, вполне устроила буржуазию, которая стала, наконец, полной властительницей Франции. Но занятие престола Бурбонов новыми королями биржи и банков, одним из которых был и Луи-Филипп, не изменило к лучшему положения народа, крестьянства и пролетариата. Наоборот, гнет усилился, так как капиталистическая эксплуатация трудящихся теперь избавилась от всех феодальных помех.

Трагическая история Берте характерна для новых июльских порядков еще более, чем для режима Карла X. Стендаль, который давно проник в существо буржуазной культуры и буржуазного отношения к человеку, понимал обличительную силу своего романа и в новых условиях. Вот почему он боялся цензуры Луи-Филиппа!

Силой своего таланта он возвел описание обыденного уголовного преступления на ступень историко-философского исследования буржуазного строя в начале XIX века[82]. Он первый заметил и монументально изобразил Жюльена Сореля, молодого человека двадцати трех лет, «крестьянина, возмутившегося против низкого положения в обществе мещан, которые разбогатели, и дворян, которые, обеднев за годы революции, омещанивались».

Жюльен Сорель — это Антуан Берте; жена городского головы гражданка Реналь — госпожа Мишу; девица де Кардон, которая, по словам Берте, «по своему богатству и знатности была достойна самой блестящей партии во Франции», получила в романе имя маркизы де ла Моль (сокращенная фамилия министра Моле). Служанка, выдавшая любовную тайну госпожи Мишу, в романе — горничная Элиза. Гражданин Аппер, игравший в деле второстепенную роль, также фигурирует на страницах «Красного и черного». Это был филантроп, один из самых деятельных членов «Общества по улучшению быта заключенных». В 1828 году он, ревизуя гренобльскую тюрьму, виделся с Берте и обещал за него похлопотать. По причинам политическим (Берте считали революционером, как человека, протестующего против общественного строя и вышедшего из крестьянской среды) из хлопот Аппера ничего не вышло. Стендаль сохранил в романе его подлинное имя.

Чтобы хоть несколько завуалировать источники материала, он переносит действие из Дофине во Франш-Конте, изобретает маленький городок Веррьер и населяет городок Безансон епископом, судебным трибуналом и прочими представителями власти, которых никогда в этом городе не было. Несмотря на это, в романе проступают черты родного города автора. Добрый старый кюре Шелан, характеризуемый твердой волей и прекрасными легкими (что свидетельствует, по мнению автора, о целительном действии лесного и горного воздуха Дофине), — это вполне реальная фигура аббата-янсениста, часто обедавшего у дяди Стендаля, доктора Ганьона. Именно он однажды в споре проговорил целых три часа, держа на весу в руке ложечку с клубникой. В высшей степени интересен характер, приданный автором отцу героя. Мы видим одновременно черты хитрого и скупого, черствого крестьянина-дофинца и в то же время черты отца самого автора, оставившего слишком мало поводов для сыновней привязанности.

Французская критика подняла вопрос о наличии у героя черт автора. Об этом спрашивали самого Бейля, и он. со свойственным ему умением мистифицировать, ответил Латушу: «Да, Жюльен — это, конечно, я». Когда его двоюродный брат Коломб, удивленный, попросил подтверждения, он ответил письмом 1831 года, в котором живо протестует против самой постановки вопроса и по обыкновению отшучивается, говоря, что если бы он был карьеристом, подобно Сорелю, то, конечно, раза четыре в месяц делал бы визиты редакторам журнала «Глоб» и аккуратно бывал бы в некоторых скучных гостиных, «но у меня, — заканчивает он письмо, — удовольствия настоящего момента всегда бывают дороже всяких предвкушений»[83].

Но в одном отношении Жюльена Сореля можно сблизить с его автором: критическое отношение Сореля к буржуазно-обывательскому населению французской провинции свойственно самому писателю. И еще одно: Бейль чтил память героев, порожденных французской революцией. Кое-какие мелочи Бейль заимствовал для Сореля из своей жизни. Например, он потихоньку читает запретные тома Вольтера и маскирует возникшие при этом на библиотечной полке пробелы тем, что расставляет оставшиеся книги на месте вынутого тома. Орфографические ошибки Жюльена на первых порах его службы — это ошибки автора, когда он попал на службу к генералу Дарю. Военные замашки Сореля и его боязнь каким-нибудь проявлением трусости потерять уважение в собственных глазах есть также свойство самого автора. Мелкие штрихи любовных приключений, стычки с капитаном английской службы в кабачках Лондона и вызов на дуэль — все это автобиографические черты.