Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер Страница 71

тела «Всевидящее око» – состояние, предположительно, человеческим воображением допустимое как продолжение существования сознания в потустороннем

мире; однако в посюсторонней действительности, при непомерных попытках

себе это как-то представить, человек рискует потерять ориентацию в окружающей реальности и собственном «Я», – вплоть до полной потери рассудка.

В диапазоне между ограниченным полем зрения Драйера и оголённой, нараспашку, и, главное, совершенно неуправляемой зрячестью героя «Соглядатая» – где-то здесь следует искать меру, необходимую, но и достаточную, искомому Набоковым образу адекватной модели Творца. И на этот раз, потре-нировавшись на нейтральном, «немецком» материале «КДВ», он снова, соску-1 Набоков В. Соглядатай. Собр. соч. в 4-х т. Т. 2. СПб., 2010. С. 201.

2 В. Набоков. Соглядатай. Предисловие автора к американскому изданию. Там же: С. 195.

Сн. 1.

151

чившись, возвращается: «Население этой книги – любимые персонажи моей

литературной юности: русские изгнанники, обитающие в Берлине, Париже или

Лондоне. Они, разумеется, вполне могли бы быть норвежцами в Неаполе или

амбрасьянцами в Амбридже: меня никогда не занимали социальные вопросы; я просто пользовался материалом, который оказывался под рукой».1 Ещё дважды в трёхстраничном «Предисловии автора к американскому изданию»

Набоков прокламирует позицию своего равнодушия к общественной жизни и к

«притязаниям истории», настаивая, что его книги отличает «полное и благо-словенное отсутствие всякого общественного значения».2

Оставив в стороне мотивы, побуждавшие писателя столь решительно от-межёвываться от какой бы то ни было социально-политической значимости

его произведений, отметим, однако, что на самом деле это, разумеется, не так.

Более того, поскольку «губители свободы выдрали целые пуки страниц из

прошлого», а правдивый летописец эмиграции пока ещё о себе не заявил, –

ему самому, автору романа, не без раздражения, но пришлось, пренебрегая

своими же декларациями, объяснять американскому читателю «притязания

истории», отражённые в этом романе: что действие его происходит в 1924 –

1925 годах в Берлине, что Ленин умер, но его «тиранический режим продолжает здравствовать» (это, кстати, никак не сообразуется с приведённым выше

заявлением, что героями романа могли бы быть, равным образом, например, норвежцы в Неаполе, поскольку они, как таковые, и в Италии – не апатриды, а

граждане своей страны, и в любой момент вольны вернуться на родину, не

опасаясь застать там «тиранический режим»). Практичным американским читателям сообщается, что в эти годы двадцать немецких марок стоят чуть

меньше пяти долларов, что среди русских эмигрантов есть «люди самых разных состояний, от нищих до преуспевающих коммерсантов». И далее по списку, поимённо, даются социальные характеристики всех основных персонажей, в том числе и трёх представителей «разнообразной русской интеллигенции», среди которых «и сам повествователь, ни к какому классу не относимый».

Русские интеллигенты – люди по определению рефлексирующие. Эми-грация рефлексии не убавляет – напротив: социальная адаптация и ностальгия

её усугубляют. Остальное зависит от индивидуальной эмоциональной природы, каковая у героя, по-видимому, сверхчувствительна. Его «Я» подвергается

множественной атаке разнородных факторов и дробится на ряд взаимоисклю-чающих ипостасей, которые автор определяет как «мир душерастворения, где

бедный Смуров существует лишь постольку, поскольку он отражается в со-1 Там же.

2 Там же. С. 195, 197.

152

знании других людей, которые, в свою очередь, пребывают в том же странном, зеркальном состоянии, что и он».3

Если это и выглядит в тексте предисловия как подсказка автора, дающая

итоговую картину этого своеобразного мира, – верить ей нельзя, так как она

отражает отнюдь не конечный результат, а всего лишь описание процесса, и то –

частичное, так как тот «обставленный зеркалами ад», через который проходит

герой, отражает восприятие его личности не только другими персонажами, но

и им самим, а также автором. Сам процесс «душерастворения» отслежен с го-ловокружительным воображением и психологической достоверностью такой

силы и настолько поглощает внимание читателя, что он, как и герой (но не автор!), не чувствует подспудной инкубации мощнейшего взрыва, вдруг, в последнем абзаце романа, преподносящего парадоксальный сюрприз.

Та самая оголённая зрячесть, которая была препятствием к счастью, внезапно объявляет себя его организатором, – и бунтом самоутверждения сметает

на своём пути миражи саморастворения в галерее кривых зеркал. Оказалось, что «единственное счастье в мире – это наблюдать, соглядатайствовать, во все

глаза смотреть на себя, на других, не делать никаких выводов, просто глазеть».1

Выводы, однако, тут же и делаются. Прямо-таки на глазах какофония распада

идентичности преобразуется в иерархическую полифонию, и из рассыпанного, как будто бы, калейдоскопа собирается новый-старый рисунок, в котором легко

угадывается никуда, оказывается, не девшийся, устойчивый, по-видимому, эпицентр интеллигентной творческой личности – «того замечательного, что есть во

мне, – моей фантазии, моей эрудиции, моего литературного дара…».2 Да, ещё

«никто не знает, не ценит» этих главных качеств главного героя, но они ясно им

осознаются. Да, Смуров признаётся себе, что он «пошловат, подловат», но ведь

он так молод и умеет видеть себя – и так проницателен и самокритичен. И он

готов отстаивать себя: «Мир,