Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер Страница 70

фоне инфляции. Женившись на бесприданнице, принеся ей богатство и статус, он странным образом перед ней пасует, не решаясь сделать то, для чего он созрел и что обещает ему поиск подлинного призвания. «Тайная застенчивость», которую Драйер «превосходно знает», опасение «что-то вконец разрушить» с

Мартой, малодушие, «пустяковость», своего рода эскапизм, бегство от действительности – такими видит Набоков дефекты «пожилого» (примерно соро-калетнего) Драйера, не позволяющие ему полностью воплотить данный ему от

природы творческий дар. Перспектива, которую для себя Набоков не хотел бы

и от которой он себя как бы предостерегал.

Если Драйер – своего рода автопародия, предполагающая, для полной

творческой самореализации героя необходимость преодоления им некоторых, присущих ему недостатков (в финале – с явными намёками автора на оптимистические перспективы этого процесса), то Лужин – фигура трагическая, и к

нему писатель Сирин относится совершенно иначе. Достаточно сказать, что в

переводе на французский этот роман назван автором «Путь сумасшедшего».

Саморефлексия Набокова предоставила в распоряжение Лужина многие пережитые трудности его собственного детства: сверхчувствительные реакции на

воспитателей и учителей дома и в школе, склонность к побегам, ежегодная

травма переезда из идиллической жизни в имении в шумный и суетный город, сосредоточенность на одиночных занятиях, ярко выраженный индивидуализм

и отвращение ко всякой «артельности», безошибочное чутьё на самомалей-шую фальшь и пошлость, навязчивые идеи, страхи и ночные кошмары.

«Воображение, – отмечает Бойд, – не способно плодоносить в вакууме: он

[Набоков] отлично знал, как извлекать экстраполяции из своей собственной личности».1 Бойд имеет ввиду, что, наделяя этими экстраполяциями «столь странные

характеры» своих героев, он, тем самым, благодаря «освобождающей силе созна-1 ББ-РГ. С. 13.

149

ния», от них дистанцировался, и «сам оставался абсолютно нормальным» человеком».2

Но не только экстраполяции и механизм творческого переосмысления

своих врождённых личностных качеств помогли Набокову, при его невероятном воображении и пограничной с аутизмом чувствительностью, стать и

остаться «нормальным» человеком. В «Лужине», в описании прискорбной па-ры родителей героя, губительной для его таланта и его здоровья, и даже – самой его жизни, подспудно, подразумеваемо содержится (отметим ещё раз) бесконечная благодарность автора своим родителям, так любившим и так по-нимавшим его. «Я был трудный, своенравный ребёнок» – за этим «политкор-ректным» определением стоит «попустительский» подвиг всегдашней родительской поддержки, оставившей по себе память о «счастливейшем» детстве и

предоставившей полный простор развитию природного дара.

Двух героев, Драйера и Лужина, Набоков не только наградил своими качествами, не только описал эти качества в присущей ему, изощрённой художественной форме, – он их тщательно, как бабочек под микроскопом, изучил и

расставил по своим местам. Если даже для деликатного, тактичного, точечного

(но исключительно впечатляющего) описания двухдневной болезни Марты

Набоков счёл необходимым визит к врачу-специалисту, то каких поисков, времени и труда стоило ему составить столь полную, подробную картину проявлений синдрома саванта, который он не называет, но описывает в развитии, во

всех нюансах и на протяжении всего романа. «Лужин», – это история болезни, безукоризненно изложенная даже с точки зрения сегодняшнего дня, а ведь роман сочинялся без малого столетие назад. Сколько на исследовательские цели

ушло сил – осталось известно одному автору, но, видимо, была в этом необходимость.

По результатам: Набоков со знанием дела развёл, разъял диптих. Драйер –

недолёт, недовоплощение подлинного Творца. Лужин – перелёт, уход в безумие и гибель. Истинный, подлинный Творец – где-то между ними. Они – по-граничные столбы, между которыми находится шкала, территория поиска. Она

подлежит тщательному и осторожному прохождению, желательно с миноиска-телем – могут встретиться и другие ущербные факторы на пути к искомому

образу настоящего, зрелого «антропоморфного божества», достойного создавать и контролировать своих «рабов на галерах». Кроме того – и это тоже обя-зательное условие – он должен быть счастлив. Рядом с ним необходима пони-мающая его и под стать ему любящая и верная женщина. Злокозненная Марта

и жалостливая, но недалёкая жена Лужина, по разным причинам, но обе для

этой роли непригодны.

Поиск будет продолжен…

2 Там же.

150

«СОГЛЯДАТАЙ»: ОТЧАЯННОЕ СЧАСТЬЕ

РЕФЛЕКСИРУЮЩЕГО «Я»

Если Драйер не успел, во всяком случае, в пределах отведённого ему романного времени, состояться как «художник Божией милостью» и не стал по-настоящему счастлив, то в этом повинны его близорукое зрение и недостаточная способность к рефлексии.

Герой «Соглядатая» (1930), напротив, с самого начала, с третьей страницы, буквально вопиёт, что счастье его невозможно как раз из-за постоянной, неотвязной рефлексии: «В самом деле: человеку, чтобы счастливо существовать, нужно хоть час в день, хоть десять минут существовать машинально. Я

же, всегда обнажённый, всегда зрячий, даже во сне не переставал наблюдать за

собой, ничего в своём бытии не понимая, шалея от мысли, что не могу забыться, и завидуя всем тем простым людям – чиновникам, революционерам, лавоч-никам, – которые уверенно и сосредоточенно делают своё маленькое дело. У

меня же оболочки не было».1

В переводе этого романа на английский автор назвал его «The Eye» – т.е.

«Глаз», что на слух звучит так же, как «I» – «Я», – «с намеренной игрой», по

замечанию Г. Барабтарло.2 Намерение Набокова в данном случае очевидно: дать

понять читателю, что сущность этого персонажа, главное содержание его «Я» –

некий постоянный,