170 дней. Дневник мамы, потерявшей ребенка - Сойка Светлая Страница 8

— Ты видишь, что мы с папой ссоримся только из-за тебя?!

— Ну, слава Богу, что жива и здорова! Хотя, это ведь не твоё достижение. За это Богу спасибо!

И 1-е место:

— Чего бы я не добилась, каких бы успехов я не достигла… У меня всегда будешь ты, которая опустит меня на землю…

Когда я вспоминаю все эти слова… И то, как она слушала это, опустив голову… я хочу убить себя. Или сделать себе очень больно. Потому что я этими словами именно так и поступала с ней. Убивала ее. Медленно и жестоко…

Конечно все эти страшные слова я сказала может всего раз, или два. Но я думаю, этого было достаточно, чтобы в ее сознании могла поселиться мысль о том, что она мешает, что без неё было бы лучше, что таким как она не зачем «коптить воздух». Что она, оказывается, «Ничтожество»…

Когда нам была назначена встреча у следователя, через 2–3 дня после Сониной смерти, я хотела сказать ему, что это я довела ее до суицида. Не в эту ночь, нет.

А за все несколько лет, когда она слышала от мамы, которую она любила и которой доверяла, такие страшные слова. Я узнала, что есть статья Уголовного Кодекса, которая определяла до 10 лет тюрьмы за факт доведения человека до суицида. И я подумала, что, если меня посадят в тюрьму? Может быть, я смогу хоть как-то искупить свою вину за ее смерть? Точнее, за ее убийство.

Саша испугался моих идей и стал убеждать меня, что это не так, что я не хотела этого… Что мы все ошибались и не раз, но это не значит, что мы желали смерти своему ребёнку. И что в ту ночь она испугалась, она испытывала массу эмоций — в том числе чувство стыда, что раскрылось все то, что она так долго прятала и что мы теперь смотрим на неё с ужасом, так как не верим и не понимаем, как она может таким заниматься, писать о себе такое… Вот этот маленький славный человечек… Наша Бусинка, наш Жучок, наш маленький Рыженький котик… Этого просто не может быть…

Моя девочка… Ведь я рассказывала ей об опасностях такого рода, ведь я просила ее быть осторожной. Я часто спрашивала, не общается ли она в этих странных, жестоких группах? Я рассказывала ей о нестабильной и очень хрупкой детской психике, и о том, как опасно общаться с такими людьми или детьми. Мы даже не позволяли смотреть фильмы ужасов по этой причине.

Мы говорили по-доброму, рассказывали, показывали фильмы — это не работало… Мы говорили строго и сурово. Она закрывалась и уходила в себя ещё больше. Я доверяла ей и не проверяла ее телефон, я не отслеживала ее местоположение, у нас не было родительского контроля. Может зря?..

Из раза в раз, я, своей жёсткой позицией «идеального» человека по жизни просто не дала ей шанса быть собой. Быть другой. Я не принимала ее. Я хотела сделать из неё себя. Точнее, лучшую версию себя. Но это было невозможно. И ей пришлось психологически «выживать» как она могла.

Роль жертвы и принятие роли «раба» для мучений в этом сообществе — может это попытка психики адаптироваться к глубокому чувству вины, за то, что она постоянно огорчает меня, что я разочарована в ней и что она никогда не сможет соответствовать моим установкам. «Виновата? — так получи наказание!»

Нет, я не кричала на неё в ту ночь, я была в шоке… Я была растеряна, мне было страшно. За неё, за всех нас. Я поняла, что мы опоздали… Потому, что все то, чего я боялись, чего мы все так боялись — ее сильная аутоагрессия, граничащая с мазохизмом, желание делать себе больно и осознанно выбирая роль «раба» и жертвы, все это проявилось теперь на поверхности так явно. И наш главный страх за нее — стать легкой добычей для любого злого, больного или жестокого человека, стал явью.

Она и была той «слабой личностью, которой может и не стоит жить на этом свете». Я говорила так о наркоманах, алкоголиках, зависимых и слабых людях, которые, как я говорила, вообще не понятно зачем живут на этом свете и «коптят воздух» зря. И она, видимо, так наказывала себя за это. Как умела, так и находила «баланс» внутри себя.

Нужно было найти психолога. Сейчас я это понимаю. Я думала уже заняться поисками врача. Особенно после того, как она стала меня спрашивать, не было ли у меня воображаемого друга в детстве? Я сказала:

— Нет, не было. А у тебя есть такой друг?

— Да.

— Добрый ли это друг?

— Да… — с некоторой неуверенностью отвечала она мне.

— Вы с ним разговариваете?

— Да. Иногда.

— И что же он тебе говорит?

— Я не помню.

«Я не помню» — могло бы стать вторым именем для Сони. Потому что такой фразой заканчивался каждый диалог, который по тем или иным причинам она не хотелось продолжать.

Потом ещё она как-то спросила:

— Мама, а в чем разница между психологом и психиатром?

Я попыталась объяснить. Но не сделала выводов, не задала себе тогда самый главный вопрос: «Почему она спрашивает о психологе или психиатре? Может быть, ей нужна помощь? Или может, это такая скрытая просьба о помощи?»

Телефон — это было единственное, что кажется, ее интересовало.

Хорошо, что она ходила 2 раза в неделю на карате и раз в неделю на частные уроки игры на гитаре. А то бы она не отходила от этого телефона совсем.

Мне нравилось, как она играла на гитаре! Для меня музыка — это вообще волшебство! Я не умею ни на чем играть и всегда думала, что у меня ни слуха, ни голоса. Так что, Соня в этом была для меня просто вау!

Последние пару недель мы стали учиться вместе скетчингу. Скетч — это в переводе «набросок». Это рисунок тоненькими чёрными гелевыми ручками, или линерами. Причём, сложность в том, что ты сразу должен рисовать ручкой и исправить что-то не получится, если ошибёшься! Поэтому нужно учиться продумывать композицию и